Древний инстинкт - Данилова Анна

– И ты думаешь, он не расскажет Бессонову, где ты? Ведь ты же обманываешь сама себя, ведь ты же хочешь, чтобы он, Дмитрий, тебя нашел…

– Хочу. Но не уверена, что готова к этому… Я очень, очень боюсь его потерять. Хоть бы швы затянулись, и я бы смогла увидеть себя в зеркало… Рот. Мой рот… Знаешь, сначала я думала, что наказана за то, что над кем-то посмеялась, понимаешь? Но теперь, когда порезали Татьяну, понимаю, что я здесь вообще ни при чем. Свяжись с Константиновым, устрой нам встречу, скажи, что Татьяне тут будет хорошо, что Русаков…

Лена начала заговариваться, это было очевидно. Ольга покормила ее, потом прибралась, поправила ей постель, пришла медсестра, сделала Лене укол, и Оля сказала, что ей пора домой, что у нее встреча с Бессоновым.

Лена засыпала, когда та выходила из палаты…

* * *

У меня не выходили из головы слова, сказанные Моникой. Услышав мой страстный рассказ о моих мытарствах, она с такой легкостью озвучила вопрос, который расставлял все на свои места, что мне не оставалось ничего другого, как проверить ее версию. И он звучал не классически традиционно: кому выгодны были эти преступления? Нет, она пошла дальше в своем природном практицизме и здравом взгляде на жизнь: у кого из всех участников, пусть даже косвенно имеющих отношение к этой истории, жизнь изменилась в лучшую сторону? Ведь все закончилось. Значит, кто-то удовлетворился содеянным. Так у кого жизнь изменилась в лучшую сторону? Ну, не у меня, это уж точно…

Кто-то звонит. Потом допишу свои рассуждения на эту тему. Думаю, когда-нибудь они пригодятся мне…

Теперь они будут ходить ко мне парой. Русаков и Селиванов. Пишу дневник ночью, они снова спят в моем доме. Как приятно говорить «в моем доме», хотя на самом-то деле это лишь иллюзия. Зато какая роскошная! Нет, на этот раз они пришли совершенно трезвые, но в каком-то приподнятом, праздничном настроении. Пригласили на пляж. Я все ждала, что, оставшись вдвоем, Максим скажет мне что-то очень важное, я почему-то была уверена, что он прибыл сюда не случайно, что его визит в мою спальню, пусть даже и во сне, все равно носит символический характер. Но когда Володя (не знаю уж почему, но иногда мне хочется назвать Русакова по имени, может, здесь, в этом тихом и приятном месте, я постепенно избавлюсь от преследовавшего меня запаха, присущего всем медицинским учреждениям, и вместе с ним исчезнет из моей жизни прочная на первый взгляд связь зрительного образа лечащего врача с белыми стенами палаты и традиционным набором из шприцов, повязок, баночек с пахучими мазями и прочим)… Так вот, когда Володя покидал нас, валяющихся рядышком на песке, чтобы окунуться в голубую прохладную воду, Максим, как ни странно, молчал. Он откровенно любовался мной; как коллега Володи, бросал на меня, точнее на мое лицо, взгляды профессионала, чтобы убедиться лишний раз в том, что такие сложнейшие операции возможны, что они реальны, и я – яркий тому образчик. Или, во что уж никак не верилось, он любовался мной как женщиной (что было, не скрою, тоже приятно). Я к этому времени вовсе прекратила пользоваться пудрой и маскирующими карандашами и его любование воспринимала с удовольствием. Его молчание казалось мне несколько неестественным, тем более что нам никто не мешал разговаривать. Он мог бы мне рассказать о том, как они вдвоем с Володей проводят здесь время, с кем еще, помимо меня, встречаются в этом райском месте, не собирается ли он покупать тут дом. Но, видимо, тема покупки недвижимости в Антибе интересовала из всех моих немногочисленных знакомых только Монику. Вот уж с кем мне не пришлось бы молчать на пляже, так это с ней. Она бы и кремом от загара меня намазала, и рассказала, как лучше переоформить контракт, чтобы вместо того, чтобы снимать эту виллу четыре месяца, оставаться в ней всего лишь месяц, а оставшиеся денежки, за исключением издержек, потратить на более скромный домик в пригороде Канна.

Атлетическое сложение Максима, его неразговорчивость и пристальный взгляд навели меня на мысль, что он неплохо смотрится в качестве моего телохранителя. И с этой приятной и ласкающей душу мыслью я, кажется, уснула. Проснулась от холода. Села на песке и обнаружила, что двое моих спутников сидят поодаль и о чем-то беседуют. Увидев мои телодвижения, они тотчас прекратили разговор. Я предложила им пойти в дом, поужинать. Максим вызвался растопить камин.

Моники уже не было. Она накрыла на стол и ушла, оставив на плите жаркое и в холодильнике салаты. За столом у меня началась истерика. Я представила себе, что возвращаюсь в Москву, захожу в свою квартиру, оскверненную предателями, и поняла, что нахожусь в тупике. Кажется, только Володя понял, что со мной происходит. Он смотрел на меня, и мне показалось, что его мысли перетекли в мои: «Не бойся, я с тобой, тебе вовсе не обязательно возвращаться в свою квартиру, ты сразу переедешь ко мне, поверь, у нас с тобой все будет хорошо, если захочешь, я никогда не стану при тебе говорить о своей работе…» И получалось, что только он и может спасти меня от всего того мрачного, тяжелого и болезненного, что поджидало меня, как провинившегося ребенка, в Москве. И с чего я взяла, что он любит мужчин? Он нежен, обходителен, ласков, но разве не этого мы ждем от мужчин? И тот факт, что в его внешности не хватает мужественности, еще не означает его принадлежности к цветному клану посвященных. В сущности, я могла бы это проверить в любое время. И он знал, что я уже почти созрела для любви, если так можно обозначить мое желание уступить его настойчивому желанию…