В поисках Леонардо - Вербинина Валерия

– Почему бы вам не спросить об этом у него? – поинтересовалась Амалия. – А еще лучше – разложите карты, они вам наверняка расскажут, как все случилось. Или вызовите какого-нибудь духа. Говорят, они знают все, что творится в подлунном мире!

Бог весть отчего, но миссис Рейнольдс обиделась на высказанное ею предложение и с ворчанием удалилась. Впрочем, Амалия рано радовалась, глядя, как за ней закрывается дверь, потому что настырную австралийку через минуту сменила необъятная сеньора Кристобаль.

– Ах, мадам Дюпон, какое счастье, что вы здесь! Этот Деламар – ужасно невоспитанный, а ваш кузен… – Тут оперная певица прикусила язык, и Амалия без труда сообразила, что Рудольф со свойственной ему несдержанностью, вероятно, послал любопытную испанку просто-напросто к черту. – Бог знает что творится на этом корабле! А правда, что мадам Эрмелин отравили? Какой ужас!

Амалия нахмурилась. Похоже, что капитан «Мечты» был прав и паника среди пассажиров уже началась. Амалия ненавидела лгать, но ей пришлось все же сказать сеньоре Кристобаль, что Эрмелины забеспокоились, потому что смерть матери показалась им странной, и попросили Деламара провести дополнительное расследование. Конечно, все это простая формальность, и пусть сеньора Кристобаль не беспокоится – ей лично ничто не угрожает, Амалия готова поручиться.

– Ах, вы меня успокоили! – прощебетала певица с облегчением. – А то после таких страстей мне бы кусок в горло не полез!

«Так, кто еще?» – с раздражением подумала Амалия, когда после ухода примадонны кто-то робко поскребся в дверь.

На сей раз это оказался Роберт Ричардсон. Американец долго мялся на пороге, не решаясь войти, и наконец объявил, что до него дошли слухи о том, что творится на борту «Мечты» и что он сделает все от него зависящее и даже больше, чтобы мадам Дюпон никто не обидел, потому что защищать слабую женщину – долг всякого истинного джентльмена. Произнеся последние слова, Ричардсон запнулся и умолк.

– Входите, сэр, – пригласила его Амалия, обрадовавшись, что хоть один человек явился к ней не для того, чтобы узнать, от чего умерла мадам Эрмелин. – Честно говоря, я впервые в жизни еду в Америку. Не могли бы вы рассказать мне поподробнее о том, что это за страна?

Мистер Ричардсон сел и принялся рассказывать. Из слов молодого американца выходило, что его родина – чертовски любопытное место. Тамошние жители делятся на южан, северян и индейцев. Южане – заносчивые гордецы, но северяне на них за это не в обиде, потому что те все равно проиграли войну и рано или поздно заживут по законам северян. Что же до индейцев, то их осталось совсем мало, и они теперь почти не сдирают скальпы со своих бледнолицых братьев. Нью-Йорк, куда направляется их судно, великолепный город, но сам мистер Ричардсон городов не любит, ему больше по душе просторы Дикого Запада. Что такое Дикий Запад? Ну, это такое место, где половина жителей – бандиты, а вторая половина с переменным успехом охотится за первой. В каждом городишке там сидит шериф с серебряной звездой на груди, и, если вы не так на него посмотрите, он может запросто вас вздернуть за неуважение к закону…

В этом месте рассказа мистера Ричардсона в дверь заглянула Эжени Армантель.

– Ах, мадам Дюпон, вы не одна! Прошу прощения!

Ричардсон покраснел, вскочил с места и начал мямлить и извиняться. Он вовсе не хотел скомпрометировать мадам Дюпон своим поведением. Пятясь к двери, он едва не наступил на шлейф платья Эжени и наконец ретировался за порог.

– Вы хотели меня видеть, мадам Армантель? – с убийственной вежливостью осведомилась Амалия.

Эжени замялась. По правде говоря, она искала Рудольфа фон Лихтенштейна, но его каюта оказалась запертой на ключ. Поскольку у мадам Дюпон графа тоже не оказалось, следовало срочно придумать какой-нибудь предлог для того, чтобы спасти лицо.

– Я пришла к вам посоветоваться, – в порыве вдохновения выпалила Эжени. – Как вы думаете, неужели это правда, что маму кто-то убил?

Сама Амалия не испытывала в данном вопросе ни малейших сомнений. Тем не менее она сказала Эжени, что, учитывая записку и более чем странные обстоятельства смерти мадам Эрмелин, которая никогда ничем не болела…

– О, да, – рассеянно подтвердила Эжени и заговорила о другом.

«Интересно, – думала Амалия, пытливо вглядываясь в нее, – она и в самом деле так глупа или только притворяется?»

«Странно, – в то же самое время думала Эжени, искоса поглядывая на изящную мадам Дюпон, – и что он мог в ней найти? Жена какого-то сумасшедшего полицейского…»

Эжени чувствовала себя уязвленной. Точнее, она испытывала сложную гамму переживаний, которые, будучи сложенными вместе, внушали ей сомнение в себе. Были тут и мелкая, чисто женская ревность, и нечто, сильно смахивающее на обыкновенную зависть, и недоумение, и раздражение, и задетое тщеславие, наконец. Причиной всех неприятных ощущений являлся один довольно симпатичный немец из первого класса, и притом граф, не отходящий от блеклой, занудной, решительно ничем не выдающейся блондинки из семнадцатой каюты. Вот и сейчас он показался на пороге, широко улыбаясь, и, как проницательно заметила Эжени, его улыбка была предназначена только одной женщине из присутствующих.

– Кузина, вы готовы? – осведомился Рудольф. И, скользнув взглядом по лицу Эжени, прибавил по-немецки, чтобы мадам Армантель его не поняла: – Надеюсь, если на сегодняшнем обеде кого-нибудь отравят, то это будет именно она!

– Полно вам, Руди, – сказала Амалия по-французски. – Идемте лучше обедать.

Обед оказался одним из самых невеселых, какой только можно себе представить. Даже беззаботная болтовня миссис Рейнольдс и ворчание примадонны, которая на сей раз начала ссориться со своим аккомпаниатором, только совсем немного разнообразили происходящее. Атмосфера в салоне царила на редкость гнетущая. Ортанс Эрмелин почти ничего не ела, ее муж подозрительно косился на любого стюарда, который осмеливался приблизиться к их столу с очередным блюдом. Сыщик Деламар явно был напряжен, и, когда на стол подали вино, он потребовал показать ему бутылку, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. И, хотя на этикетке не нашлось надписи вроде «цианистый калий», он все же велел принести другую.

Обед закончился. Некоторые мужчины удалились в курительную комнату, другие, как, например, Рудольф фон Лихтенштейн, предпочли остаться в салоне. Немец беседовал о какой-то ерунде с Амалией, которая стояла у окна, обмахиваясь веером. Вскоре к ним присоединился Деламар.

– Никаких новостей? – спросила девушка.

– Никаких, будь я неладен, – проворчал сыщик.

– Дорогая Эжени, – вполголоса заметил адвокат мадам Армантель, – на вашем месте я не стал бы так смотреть на немецкого графа. Вдруг Феликс заметит…

Эжени обернулась и смерила Боваллона презрительным взглядом.

– Феликс никогда не обращает внимания на такие пустяки, – отозвалась она. – Как, по-вашему, они и впрямь родственники?

– Кто?

– Мадам Дюпон и граф фон Лихтенштейн.

Боваллон вскинул брови. Конечно, граф, которого мадам с неприличной фамильярностью называла просто «Руди», утверждал, что она его кузина. Однако достаточно было поглядеть на них, чтобы усомниться в этом. Не то чтобы они были разительно не похожи друг на друга или казались совершенно чужими – с точностью до наоборот, между ними чувствовалась крепкая связь, словно они были сообщниками в некоем чрезвычайно важном деле. Что касается Эжени, то она уже давно решила для себя, в каком именно деле. Достаточно было вспомнить то обстоятельство, что муж мадам Дюпон весьма кстати оказался в клинике для душевнобольных, в то время как его жена вместе со своим кузеном очутилась на корабле, направляющемся в Нью-Йорк. В действительности все, разумеется, было гораздо проще: воспользовавшись сумасшествием месье Дюпона (истинным или мнимым), блондинка условилась сбежать в Америку с любовником, которым являлся не кто иной, как душка Руди. Именно его она ждала на палубе в день отплытия, пока «Мечта» плыла от Гавра до Шербура. Никакой другой причины для того, чтобы торчать там, на ледяном ветру, у мадам Дюпон просто не могло быть.

Эжени не могла нарадоваться на собственную сообразительность. Ее радость была бы ничем не омрачена, если бы не одно обстоятельство: увлеченный этой посредственной особой, немец совершенно не обращал внимания на нее, Эжени Армантель. Наследница пяти миллионов чистого капитала не привыкла к такому обхождению.

Она принимала как должное, что мужчины, вне зависимости от возраста, титула и семейного положения, заискивали перед ней, искали ее благосклонности и льстили ей, льстили безбожно и беспрерывно. Ее не интересовало, был ли сей феномен связан с ней самой или с тем фактом, что она принадлежала к весьма обеспеченной семье. Эжени считала излишним вдаваться в столь утомительные подробности, тем более что она полагала себя куда более притягательной, чем все сокровища на свете.