Где-то на краю света - Устинова Татьяна Витальевна

– Вряд ли Николай Вуквукай великое богатство нажил, – сказал Олег, когда старуха замолчала. – Не похоже. И вряд ли его из-за золота убили.

– Думать надо, – заключила Марья Власьевна. – Духов просить, чтобы помогли. Только нынче никто Духов просить не умеет, ни одного шамана не осталось, а с простыми смертными Духи разговаривать не станут. Думай, Рэу. Если кому и под силу открыть правду, то только тебе.

Олег Преображенцев ничего на это не ответил.

Марья Власьевна поднялась со стула и посмотрела на Лилю.

– С ножом учись обращаться, – велела она так, как будто это самое обычное дело. – Пекуль – женский нож, очень удобный. А то что это? Будет тебя всякий хватать и в тундру таскать! Куда это годится?

Лиля потрясла головой так и эдак, то ли соглашаясь, то ли не соглашаясь.

– И к нам в библиотеку приходи. К нам люди интересные с материка приезжают. Из Магадана, из Владивостока. И свои тоже, чукотские. Из Уэлена, из Сиреников.

– Это она так извинения просила, – объяснил Олег, когда за ней закрылась дверь. – За то, что нас напугала.

– Я поняла.

– У тундровых людей не принято выражать чувства. Считается, что лучше всего за тебя говорят поступки. Если ты поступаешь неправильно, нужно исправиться, только и всего. А говорить ничего не надо.

– Надо говорить, – возразила Лиля. – Обязательно! Поступки поступками, но слова иногда бывают доходчивее всего. Ты же на радио работаешь! Ты помогаешь людям жить, именно словами помогаешь. Люди слышат твои слова, они их поддерживают, или веселят, или забавляют.

– Или злят и огорчают.

– Или так. Но слова имеют силу! Я это точно знаю, Олег. Или как я теперь должна тебя называть? Рэу?.. В землянке я слушала тебя из приемника, и это добавляло мне сил.

Она прошлась по тесной комнатке туда-сюда, нагнулась и включила обогреватель. Олег смотрел на нее.

– И я смогла тебя дождаться, – вдруг сказала она и все-таки бросилась ему на шею. – А если бы не… твои… слова… я… бы… не… дождалась…

Короткий поцелуй оказался глубоким, как обморок.

Фалы, постромки, алыки и вертлюги дрогнули, натянулись и зазвенели предупреждающе.

– А почему ты Рэу?

– Так меня назвала бабушка, когда я родился. Рэу – древнее и сильное имя.

– Очень странное и очень красивое имя.

Лиля трогала Олега, забравшись ладонями под свитер, под свитером он был горячим и незнакомым, и она сильно волновалась.

На той планете, с которой она прилетела так давно, тоже бывало, что люди испытывали друг к другу тягу. Тяга эта всегда укладывалась в определенные рамки – вожделения, похоти или придуманной на ходу романтики – и по ошибке называлась любовью.

Я тебя люблю. Вот уж слова, которые на самом деле ничего не значат! Или могут значить все, что угодно: мне с тобой удобно, ты вызываешь во мне желание, ты просто случайный человек, подвернувшийся по дороге.

В этих словах не было ничего особенного, и их повторяли друг другу вовсе не потому, что любили, а потому, что положено повторять, так делают все, и все знают, что они не значат ничего или почти ничего.

В них нет тысячи километров пути, пережитого одиночества, тяжких раздумий. В них нет ни мороза, ни жара, это просто слова умеренной температуры.

Лиля понимала, что не стоит произносить слова с той планеты, но других она не знала.

Нужно придумать новые, но как?.. Она забыла, как именно люди думают.

Олег Преображенцев, которому стало совсем невмоготу, потянул ее за собой, пристроил на узкую кровать, рядом с которой наливался жаром обогреватель – она зачем-то его включила, – лег рядом и прижал, сдавил ее со всех сторон, как будто хотел впитать Лилю, забрать в себя так, чтобы от нее ничего не осталось.

Пришелица, инопланетянка.

Чужачка.

– Ты улетишь, – сказал Олег то, что было и так очевидно. – И мы ничего не успеем.

– Я же здесь, – ответила она то, что и так было очевидно. – И мы можем попробовать успеть.

Он знал совершенно точно, что любовь может убить, многим она не под силу, и сознательно и долго избегал ее, потому что был не уверен, что справится.

В древней легенде кит покинул море, в котором счастливо жил вместе со своими сородичами, и переселился на сушу ради любви к женщине, которую однажды увидел на берегу. Некоторое время он выходил из лагуны, чтобы побыть с ней, потом возвращался к своим, а потом пришлось делать выбор. И кит его сделал – остался на берегу, и перестал быть китом, и стал человеком, которым он не умел быть, и ему пришлось всему учиться, бороться, бояться, зато он понял, чем человек отличается от зверей, птиц, волн, сопок и трав! С точки зрения кита – оно того стоило. Хотя легенда повествовала о любви, но в ней было много слов о борьбе, и эта борьба не имела смысла – без любви.

Олег Преображенцев на узкой коечке, застеленной пикейным одеялом, среди чужих вещей и запахов, рядом с женщиной, которая тоже была чужой, вдруг понял, что все его страхи, и опасения, и осторожность, и отстраненность бессмысленны.

Все произошло помимо его воли.

Кит, подплыв к берегу, увидел на галечной косе единственную живую женщину, и в этот момент выбор был сделан – даже не им, а кем-то, кто все решил за него.

Не объяснить никакими словами, почему это произошло и что теперь делать, но отныне придется жить по другим законам, которых он пока не знает, потому что не до конца человек. Потому что никогда и никого не любил той самой любовью, что отличает людей от зверей, птиц, рыб, трав и сопок!

Лиля Молчанова обнимала его, прижималась, гладила по лицу, и ее прикосновения были похожи на прикосновения птичьих крыльев.

Он должен увести ее подальше, запрятать поглубже, посмотреть в глаза, понять, какая она, узнать ее, ведь у них впереди вечность, целая вечность на галечной косе, где ни один из них прежде не был, и как она на ней оказалась – неизвестно.

Она же инопланетянка. Чужачка.

Собачья упряжка давно сорвалась с привязи и неслась по тундре, и не догнать ее, и не остановить, но все же Олег Преображенцев, диджей радио «Пурга», остановился.

– Лиля, – сказал он и, вывернувшись от нее, сел в изножье узенькой коечки на пятки.

Она моментально потянулась за ним – таким болезненным и непонятным показалось ей это отстранение.

Лицо у него горело и казалось очень смуглым.

– Лиля, я должен забрать тебя… к себе.

Она не слушала, гладила его скулы и волосы, рассматривала, удивляясь как будто.

– Поедем.

– Я не поеду в Москву.

– Нет, – сказал он и перехватил ее руку, – пока не нужно в Москву. Поедем со мной.

– Куда?

Он встал и поднял ее. Лиля не понимала, куда и зачем нужно ехать, когда здесь, в этой точке времени и пространства, сосредоточено все самое главное – он и она.

– Одевайся. Где твоя кухлянка? И торбаса?

Тут она сообразила, что он и в самом деле собирается куда-то ехать!

– Олег, ты что?

– Я… не могу сейчас разговаривать, – признался он. – Ты просто одевайся, ладно?..

Лиля огляделась по сторонам, как бы прикидывая, во что бы такое ей одеться.

– А… все там, внизу. У Тани с Левой. Нужно спуститься и забрать.

Это стало неожиданным ударом, потому что меньше всего сейчас Олегу хотелось объясняться!.. Тем не менее надо поторапливаться, потому что собачья упряжка убегала все дальше и дальше, разгонялась и набирала ход, и у него внутри все дрожало от нетерпения и предчувствия.

В квартире на втором этаже веселье шло полным ходом. Полковник Багратионов, видимо заткнувший за пояс терапевта Нечаева, зычно и сочно рассказывал, как в прошлом году в Эгвекиноте его чуть было не сожрал медведь, но он, полковник, обратил медведя в бегство.

– Не хотел я стрелять, айфон мне в руку! Не собирался я охотиться! А тут он, прямо за кустом! Взрослый уже медведь-то! Он, по всему видать, как и я, ягодой подъедался, вот мы с ним и сошлись… пятыми точками!

– Убива-а-ать медведей, – протянула невидимая из прихожей журналистка Костина, – стра-а-ашное свинство!

– Да ничего не свинство, Юлия! Они разные тоже, медведи-то! Бывает, пойдет на тебя, и там уж кто кого – или ты его успеешь, или он тебя… успеет. А этого я не собирался! Только глянул – стоит! Ну, вот совсем близенько! Ну, вот только руку протянуть!

– Товарищ полковник, куда вы руки-то тянете?!

– Да что вы, Юлия! Это я просто так… показываю на местности.

– Так чего дальше было, Сан Саныч? Завалил ты его?

– Не стал я его валить. А он меня драть не стал. Посмотрели мы друг другу в глаза. Сколько это времени длилось, ничего не помню. Помню только, стою и из ладони у меня ягоды сыплются. И он стоит, смотрит. Не шелохнется. Карабин-то у меня всегда с собой, за плечом, и думаю я так вяло: если сейчас двинусь, карабин потяну, а он осечку даст, задерет меня медведь. И неохота, чтоб задрал-то он меня. И ему, чувствую, неохота меня драть. Ну, прям вот как будто мысли его читаю. Только и он отступить боится, и я тоже… трушу.