Последний дон - Пьюзо Марио

Пиппи и Джорджио знали, что все это неправда, но понимали, что раз старик хочет скрыть свой след, то делает это не без оснований. В это время наверху послышались шаги, и кто-то начал спускаться по лестнице. В столовую вошла Роз-Мари.

Все трое в унынии отметили, что у нее очередной припадок – волосы всклокочены, косметика наложена кое-как, одежда в беспорядке. Но что серьезнее, рот у нее был разинут, но не мог произнести ни слова. И чтобы восполнить отсутствие речи, она пустила в ход тело и руки. И жесты получались ошеломительно яркие, куда выразительнее слов. Она ненавидит их, жаждет их погибели, хочет, чтобы души их пылали в аду до скончания веков. Чтоб им подавиться обедом, чтоб им ослепнуть от вина, чтоб их члены поотваливались, когда они будут спать со своими женами. Затем, схватив тарелки Джорджио и Пиппи, Роз-Мари грохнула их об пол.

Все это ей дозволялось, но, когда много лет назад во время первого припадка она поступила подобным же образом и с тарелкой дона, он приказал схватить дочь и запереть в ее комнате, а затем отправил на три месяца в спецлечебницу. Но даже на сей раз дон поспешно накрыл миску с сыром крышкой; уж больно Роз-Мари брызгалась слюной. И вдруг припадок окончился, она совсем затихла. И проговорила, обращаясь к Пиппи:

– Хотела попрощаться. Надеюсь, в Сицилии ты помрешь.

Ощутив безмерную жалость к ней, Пиппи поднялся и сжал ее ладони в своих. Роз-Мари не сопротивлялась.

– Я предпочту помереть в Сицилии, чем вернуться домой и найти тебя в подобном виде, – промолвил он, поцеловав ее в щеку. Вырвав руки, Роз-Мари взбежала по лестнице.

– Очень трогательно, – усмехнулся Джорджио чуть ли не с презрением. – Но тебе не приходится возиться с ней что ни месяц. – При этом он хитро скосил глаза, но все трое знали, что ее менопауза давно позади, и припадки случаются куда чаще раза в месяц.

Похоже, дона пароксизм дочери смутил меньше всех.

– Она оправится или умрет, – произнес он. – Если нет, я отошлю ее прочь.

После чего обернулся к Пиппи:

– Я дам тебе знать, когда возвращаться с Сицилии. Наслаждайся отдыхом, всех нас не жалуют годы. Но держи глаза нараспашку, высматривай новых людей, вербуй в анклав. Это важно. Нам нужны люди, на которых можно положиться, которые не предадут, у которых omerta вошла в плоть и кровь, не то что у шельмецов, родившихся в этой стране, только и мечтающих жить хорошо, но не платить за это.

На следующий день, когда Пиппи уже держал путь на Сицилию, Данте призвали на выходные в Квог. В первый день Джорджио позволил Данте провести все время с Роз-Мари. Трогательно было видеть их взаимную преданность, рядом с матерью Данте становился совершенно другим человеком – никогда не надевал своих причудливых шапочек, водил ее на прогулки по имению, возил в рестораны. Опекал ее, будто какой-нибудь галантный французский кавалер восемнадцатого века. Когда она заливалась истерическими рыданиями, Данте баюкал ее в объятиях, и до припадка ни разу не доходило. Сын с матерью постоянно вполголоса беседовали между собой конфиденциальным тоном.

За ужином Данте помог Роз-Мари накрыть на стол, натер сыр для дона, составил ей компанию на кухне. Она приготовила любимые блюда сына – макароны с брокколи и жаркое из барашка, нашпигованного чесноком и беконом.

Джорджио всегда поражало взаимное согласие дона и Данте. Данте заботливо положил дону на тарелку макароны и брокколи, нарочито тщательно вытер и отполировал большую серебряную ложку, которой зачерпнул натертый пармезан. А попутно поддразнивал старика:

– Дед, если ты вставишь новые зубы, нам не придется натирать сыр. Нынешние дантисты творят просто чудеса, они могут сделать тебе даже стальную челюсть.

Дон был настроен игриво, ему под стать.

– Хочу, чтоб мои зубы умерли со мной вместе. Староват я для чудес. К чему Господу растрачивать чудеса на такую развалину, как я?

Ради сына Роз-Мари прихорошилась, стали видны следы ее былой красы. Она открыто радовалась, видя, что ее сын и ее отец держатся на короткой ноге, это развеяло даже вечно сопутствующее ей ощущение тревоги.

Джорджио тоже испытывал довольство. Ему было приятно видеть сестру счастливой. Не так действует на нервы, да и готовит она отлично. Не таращится на него с видом обвинителя и хоть на время позабыла о своих припадках.

Когда и дон, и Роз-Мари отправились спать, Джорджио увлек Данте в уединенную комнату, не соединенную с остальными помещениями дома ни телефоном, ни телевизионными кабелями, ни какими-либо иными линиями связи, зато снабженную очень толстой дверью. Обстановку ее составляли два черных кожаных дивана и ряд мягких, тоже черных кожаных кресел, вдобавок буфет с виски и небольшой бар с холодильником и чистыми бокалами. На столе лежала коробка гаванских сигар. Окон в комнате не было, и она смахивала на небольшую, уютную пещеру.

Выражение лица Данте, чересчур плутоватое и любопытное для столь молодого человека, всегда вселяло в Джорджио беспокойство. Чересчур уж лукаво сиял взгляд Данте, да вдобавок Джорджио не нравилось, что племянник такой низкорослый.

Приготовив выпивку для обоих, Джорджио закурил сигару.

– Слава Богу, при матери ты не носишь эти дикие шапки. Кстати, зачем ты их вообще надеваешь?

– Нравятся они мне, – ответил Данте. – Кроме того, я делаю это, чтобы вы с дядей Пити и дядей Винсентом замечали меня. – Немного помолчав, он добавил с ехидной улыбкой: – Я в них выгляжу повыше.

В самом деле, отметил про себя Джорджио, в своих шляпах он выглядит симпатичнее. Они обрамляют его лицо, подобное мордочке хорька, подавая его в выгодном свете, а без шляпы лицо Данте выглядит до странности диспропорциональным.

– Тебе не следует надевать их на деле. Чересчур уж они приметны.

– Мертвые не болтают, – возразил Данте. – Я убиваю всякого, кто видел меня на деле.

– Племяш, хватит полоскать мне мозги. Это неостроумно. Это рискованно. А Семья воздерживается от риска. И еще одно. Поговаривают, что у тебя кровавые губы.

И тут Данте впервые озлился. Внезапно в его взгляде всколыхнулась угроза.

– А дед знает? Это исходит от него? – осведомился он, отставив бокал.

– Дону ровным счетом ничего не известно, – соврал Джорджио, большой дока по части лжи. – И я ему не скажу. Ты ведь его любимчик, он огорчится. Но тебе я говорю: больше никаких шапочек на деле, и держи губы чистыми. Теперь ты Молот Семьи номер один, а дело доставляет тебе чересчур много удовольствия. Это опасно и идет вразрез с принципами Семьи.

Данте будто и не слыхал, погрузившись в задумчивость. Улыбка снова заиграла у него на губах.

– Наверное, это сказал Пиппи, – добродушно предположил он.

– Да, – отрубил Джорджио. – А Пиппи – лучший. Мы приставили тебя к Пиппи, чтобы ты выучился выполнять работу правильно. И знаешь, почему он лучший? Потому что у него доброе сердце. Он ни разу не делал этого ради удовольствия.

И тут Данте отпустил тормоза, впав в пароксизм смеха, прокатился по дивану и свалился на пол. Джорджио угрюмо наблюдал за ним, думая, что Данте такой же чокнутый, как его мамаша. Наконец тот поднялся на ноги, порядком отхлебнул из своего бокала и с сияющим видом провозгласил:

– Итак, ты заявляешь, что у меня нет доброго сердца.

– Верно. Ты мой племянник, и я знаю тебя как облупленного. Ты убил двух человек в какой-то личной ссоре без одобрения Семьи. Дон не стал ничего предпринимать против тебя, даже не упрекнул. Потом ты убил какую-то девицу из кордебалета, которую мурыжил целый год. В приступе гнева. Ты устроил ей “Причастие”, чтобы полиция ее не нашла. И она не нашла. Думаешь, ты хитрая задница, но Семья собрала улики и признала тебя виновным, хотя перед судом присяжных ты не предстанешь.

Теперь Данте притих. Не в испуге, а в расчетливой сосредоточенности.

– Этот вздор известен дону?

– Да. Но ты по-прежнему его любимчик. Он велел закрыть на это глаза, ты еще слишком молод. Дескать, с возрастом поумнеешь. Мне не хочется говорить ему насчет кровавых губ, он слишком стар. Ты его внук, твоя мать – его дочь. Подобная весть разобьет ему сердце.

– У дона есть сердце, – снова рассмеялся Данте. – У Пиппи Де Лены есть сердце, у Кросса есть заячье сердечко, у моей матери разбитое сердце. А у меня сердца нет? А как насчет тебя, дядя Джорджио, у тебя-то сердце есть?

– Разумеется. Оно по-прежнему отдано тебе.

– Итак, я единственный, у кого нет дерьмовенького сердечка? Я люблю и мать, и деда, а они ненавидят друг друга. Чем старше я становлюсь, тем меньше любит меня дед. Вы с Винни и Пити даже не питаете ко мне симпатии, хотя в моих жилах течет та же кровь. Думаешь, я ничего не знаю? Но по-прежнему люблю всех вас, хотя вы ставите меня куда ниже, чем этого окаянного Пиппи Де Лену. По-твоему, у меня и дерьмовых мозгов нету?!

Эта вспышка ошеломила Джорджио, а ее искренность заставила его насторожиться.

– Ты заблуждаешься насчет дона, он любит тебя ничуть не меньше прежнего. То же касается и Пити, и Винсента, и меня. Разве мы хоть раз отнеслись к тебе не по-родственному? Разумеется, дон держится на расстоянии, но он очень стар. Что до меня, то я просто предостерегаю тебя ради твоей же безопасности. Ты занят очень опасным делом и должен проявлять осмотрительность. Ты не имеешь права подмешивать в дело личные чувства. Это кончается крахом.