Древний инстинкт - Данилова Анна

…После завтрака, сытного, вкусного и обильного, Ольга отправляла «супруга» на работу, сама же оставалась дома, с медвежонком, занимаясь хозяйством, готовя обед и придумывая себе еще массу приятных, не связанных с выходом из дома дел. Если же она и выходила из дома, то в ближайший парк, прогуляться с медвежонком. По дороге заходила в магазины, где тратила свободно, зная, что ее все равно никто ни в чем не упрекнет, денежки Бессонова, покупая наряду с необходимыми вещами и предметы роскоши, украшения… Поначалу все это складировалось в гардеробной, размещалось в коробках на полках, развешивалось на плечиках в ожидании своего звездного часа. Потом же, к удивлению Бессонова, уверенного в том, что эти покупки – не что иное, как признаки развивающейся шопомании, каждая из вещей была использована по назначению… Это прежде, в самом начале их супружеской жизни, он считал Ольгу женщиной, лишенной каких-либо эстетических предпочтений в одежде, и нисколько не удивился, когда узнал, что Собакин таки бросил ее (хотя она, понятное дело, представила все наоборот, что это она бросила его, причем с треском, шумом). Странно было вообще узнать, что она – любовница такого интересного и импозантного мужчины, каким являлся этот режиссер. Но со временем он понял, что Ольге было тогда не до одежды, не до того, как она одета, что курит и какими духами душится.

Она была просто помешана на этом мужчине, она болела им, а во время болезни, как правило, человеку не до одежды. Теперь же (а это началось примерно месяца три спустя после их бутафорской свадьбы) Оля, казалось, все свободное время проводила перед зеркалом, обзавелась личным парикмахером, маникюршей (и педикюршей в одном флаконе) и массу денег тратила на наряды. Бессонов не имел права ее ни о чем спрашивать – все свои обязанности в отношении его и медвежонка она исполняла прекрасно, а потому Оля все вечера, а иногда и ночи пропадала неизвестно где и неизвестно с кем… Медвежонок на это время поручался Бессонову, и, если сначала он пытался возмущаться, то потом понял, что это совершенно бессмысленно. Оля даже слышать ни о чем не хотела. Она просто собиралась и уходила из дома. Бессонову ничего не оставалось, как подчиняться. Не лишенный рассудка, сначала он думал, что эти ее разговоры о том, что он безразличен ей и что она вообще не видит в нем мужчины, не что иное, как кокетство. И что не будь Дмитрий красивым мужчиной, вряд ли она стала бы покрывать его преступления и уж тем более жить с ним. Но он ошибался. Ольга действительно не воспринимала его как существо противоположного пола. Могла появиться перед ним, когда ребенок спал, в одном белье, могла, расположившись на разостланной на диване махровой простыне в гостиной, стричь ногти у себя на ногах, могла зайти в туалет, присесть на унитаз, даже не прикрыв за собой дверь… Она вела себя так, словно его не было в квартире, словно она жила одна. Двигалась по дому она стремительно, всегда знала, что сделает в следующую минуту, успевала одновременно и жарить так полюбившиеся ему котлеты, и собственноручно подрубать только что купленные бархатные шторы в спальню… Все у нее получалось быстро, ладно, на нее было приятно смотреть. И как ни старался Бессонов внушить себе мысль, что и она ему совершенно безразлична, у него ничего не выходило. С самой первой минуты его пробуждения он уже знал, что будет счастлив видеть ее рядом с собой, слышать, пусть и недовольный, ее голос, есть приготовленную ее маленькими ловкими руками кашу или яичницу…

Он не знал, что с ним происходит, а потому стал бояться себя еще больше. Он желал эту женщину и страдал невыносимо от того, что и Лену он продолжал любить, но любовью чистой, возвышенной, где не было места совместному проживанию, подразумевавшему постоянную близость друг к другу, завтраки и ужины, какие-то общие, семейные дела, болезни с кашлем и насморком и грудой носовых платков, домашние туфли, сохнущие лифчики на веревке, гигиенические пакеты на столике в ванной комнате и следы губной помады на чашке… Сознание его расслаивалось. С одной стороны, он продолжал внутри себя одностороннюю и обреченную на неудачу борьбу за Лену (правда, она сводилась в основном лишь к воспоминаниям да к смутному желанию увидеть ее, приехать к ней, попытаться что-то объяснить), с другой, он изнывал от ревности, наблюдая из кухни, как Ольга крутится перед высоким зеркалом в передней, собираясь на очередное свидание. Ворох ее использованного нижнего белья, небрежно брошенного в корзину, вызывал в нем жгучее желание достать каждый предмет отдельно и приложиться к нему лицом, вдохнуть в себя запах измены, запах ее любви к другому мужчине, который много лучше его, Бессонова, и, конечно же, здоровее его, нормальнее. Но сказать ей о своих чувствах он также не мог – все было объявлено ею в самом начале и не поддавалось, как он понял, никакой коррекции. Она снова была влюблена, но теперь ощущала себя больше женщиной, нежели в том романе с Собакиным, где она видела лишь его, да и то сквозь мутные стекла театрального бинокля… Эта ее любовь была, судя по блеску ее глаз, ответной, что просто изводило Дмитрия. Женщина, жившая в его доме, принадлежала другому мужчине. Или другим мужчинам. И если двенадцать часов в сутки, проведенные дома, являлись для нее лишь подготовкой к свиданию, то можно себе представить, с каким чувством, восторгом, с какой любовью проходила сама встреча…