Источник счастья - Дашкова Полина

— Вам надо отрастить волосы, — заявил ей старик при первой же встрече, — вы удивительно похожи на Таню.

Мельник опять внутренне вздрогнул. Таня была дочерью Свешникова. Борис Иванович подозревал, что в далёком прошлом Агапкин страдал от неразделённой любви к ней. Он испугался, что старик слишком привяжется к Софи и этой одной встречей их знакомство не ограничится.

Тут он оказался прав. Уже через неделю Агапкин потребовал опять привести её. Мельник придумывал разные предлоги, говорил, что она очень занята, уехала, заболела, но старик постоянно напоминал, и пришлось выполнить его просьбу.

Впрочем, это имело свою положительную сторону. Присутствие Софи развязывало Федору Фёдоровичу язык. Он увлекался сентиментальными воспоминаниями и случайно проговаривался, выдавал некоторые новые любопытные подробности. Софи, разумеется, ничего этого не замечала. А Мельник мотал потихоньку на ус.

Борис Иванович слегка опасался, что Агапкину взбредёт в голову пригласить Софи отдельно, без него. Но вряд ли это было возможно. Телефонными номерами они не обменялись, во всяком случае в его присутствии, а он постоянно находился рядом.

После третьей встречи он понял: хватит, и стал приходить один. Агапкину говорил, что Софи звал с собой, но она отказалась, у неё сейчас бурный роман, и ей, конечно, с ними, двумя стариками, скучно.

Что касается Софи, она несколько раз мимоходом поинтересовалась, как поживает Федор Фёдорович, как себя чувствует, но сама в гости к старцу не напрашивалась.

Контакты между Агапкиным и Софи оборвались вполне естественно, легко, а главное, очень вовремя, поскольку именно в этот период и возник Иван Анатольевич Зубов. В отличие от своих предшественников, он не пропустил упоминание имени Агапкина мимо ушей. Одно то, что Зубов сам завёл разговор о Свешникове, значило очень много. Мельник встретил наконец настоящих спонсоров. Зубову и тем, кто стоял за ним, потребовалось лишь несколько месяцев, чтобы не просто найти старца и узнать, кто он, а явиться к нему домой.

Борис Иванович понял: началась наконец настоящая, серьёзная игра. И посторонние в ней участвовать не должны.

Михаила Владимировича спасала работа. Он брался за самые безнадёжные случаи. Он мстил смерти, сражался с ней, как с личным врагом, и побеждал, когда никто не верил в победу. Смерть была противником коварным и беспощадным. Он не упускал ни единого шанса бросить ей вызов.

Ему не удалось вырвать из её лап собственного сына. Он спасал чужих сыновей, братьев, отцов. Случалось, что раненого объявляли безнадёжным, приходили к единому мнению: оперировать нельзя. Никому не нужна смерть на операционном столе, это один из непреложных законов хирургии. Зачем рисковать репутацией? Свешников брал на себя ответственность и оперировал. Сиделки шептались, что у него заговорённые руки. Раненые требовали, чтобы оперировал именно он, только он. Это вызывало зависть. Никто из коллег не был так удачлив и любим больными, как доктор Свешников.

Разразившаяся к началу февраля эпидемия общественного пафоса не обошла стороной госпиталь. Все, от прачек до профессоров, говорили о политике, спорили, митинговали. Лихорадка ожидания перемен вселенского масштаба не щадила никого, превращала надёжных опытных врачей в болтунов и рассеянных дилетантов, работящих аккуратных сестёр в бестолковых бездельниц.

Мытье полов, стирка белья, кипячение инструментов, смена суден под лежачими больными, обработка ран, назначение лекарств, — всё это казалось пошлой прозой на фоне поэтического экстаза грядущей бури.

Профессор Свешников оставался белой вороной, мрачной и молчаливой. Его категорическое неучастие в комитетах и банкетах раздражало многих.

Госпиталь часто посещали комиссии от общественных организаций. Каждый такой визит сопровождался суетой, беготнёй, наведением внешнего лоска. Происходил торжественный обход палат, гости снисходительно и приторно, как со слабоумными детьми, беседовали с ранеными солдатами, госпитальное начальство подобострастно улыбалось. Финалом был банкет во французском ресторане поблизости. Звучали речи о скором восходе над Россией солнца народной демократии, о долгожданной победе над тёмными силами, о необходимости сплотиться в едином порыве борьбы за новую, свободную, цивилизованную Россию.

На банкетах много и вкусно ели. Между тем все острее чувствовались перебои с продовольствием. Очереди за мясом, за хлебом, за крупой гудели разговорами, ораторствовали кухарки, солдатки матерно поносили государыню. Её особенно ненавидели, и единственным аргументом было то, что царица — немка. Немка — значит, сочувствует врагу, шлёт ему по специальному телеграфу из Царского русские военные секреты. То, что Александра Фёдоровна была более англичанкой, чем немкой, как-то забылось само собой.

У ненависти логики нет. Возможно, глубокий древний инстинкт говорил этим бабам, что царь любит жену сильнее, чем Россию, заботится о ней больше, чем о государственных делах и народных нуждах.

В первые дни января известие об убийстве Распутина вызвало всеобщее ликование, узнав, что в убийстве принял участие великий князь Дмитрий Павлович, в храмах ставили свечи у иконы св. Димитрия. Но к февралю пошли иные толки. Предмет насмешек, частушек, карикатур, гнусный развратник и пьяница, глава «клики», олицетворение «тёмных сил», теперь предстал благородным мучеником, борцом за народную правду. Враги народа убили старца потому, что он был простым сибирским крестьянином и защищал народ перед царём и вельможами.

С 29 января в Петрограде проходила конференция союзников. Высокие представители Франции, Англии, Италии в сопровождении военных и гражданских делегаций совещались на высшем уровне, вырабатывали программу коллективных действий для ускорения победы. В честь конференции происходило много торжественных завтраков, обедов, банкетов. Западные дипломаты увлечённо обсуждали внутреннюю политику России и предлагали свои прогнозы.

Одни считали, что царская монархия вскоре будет свергнута народным восстанием и немедленно заменена конституционным демократическим режимом, согласно программе партии кадетов. Возможно небольшое кровопролитие, но ничего страшного. Новый порядок утвердится скоро и безболезненно.

Другие, напротив, утверждали, что падение царизма приведёт Россию к анархии, хаосу и гибели. Россия потопит себя в собственной крови, от великой державы останутся руины.

Едины были в одном: революция неизбежна.

23 февраля конференция закончилась. На следующий день началась революция.

Всю зиму стояли лютые морозы, иногда ниже сорока градусов. Лопались паровозные трубы, выходили из строя сотни локомотивов. Рабочие бастовали, чинить паровозы было некому. В последнюю февральскую неделю выпало очень много снега. Не хватало рук и лопат, чтобы расчищать железнодорожные пути. В Петрограде хлебные очереди стихийно перерастали в митинги, выкрикивали лозунги и хором пели «Марсельезу». Громили булочные, размахивали красными знамёнами, кричали «Да здравствует республика!». Солдаты, казаки братались с бунтующей толпой, разгоняли полицию, стреляли в жандармов.

28 февраля Петроград был красен от знамён и пожаров, чёрен от толп и копоти. Пылали полицейские участки, Окружной суд, охранка. Открывались тюрьмы, выходили на свободу уголовники, оркестры играли «Марсельезу».

В Москве пока было спокойнее.

Утром 5 марта, в понедельник, Михаил Владимирович готовился к операции по извлечению осколка снаряда из плечевой кости фельдфебеля Ермолаева. Консилиум пришёл к выводу, что спасти руку не удастся, необходима ампутация.

— Лучше убейте меня! Пятеро детей, жена больная, мамаша-старуха, я один кормилец, не хочу видеть, как они все помрут с голоду без моей правой руки! — кричал Ермолаев, метался на столе так, что невозможно было удержать и дать наркоз.

— Ну, будет, будет. Успокойся. Вытащим осколок, руку спасём, — сказал Свешников.

— Напрасно вы, Михаил Владимирович, тешите его надеждой, — шёпотом заметил Потапенко, — вы же видите, воспаление пошло вверх, в сустав.

— Без надежды он умрёт под наркозом, — возразил за профессора Агапкин.

Федор Фёдорович окончательно оправился после болезни. Правда, выглядел немного странно. Сбрил волосы. После стольких дней лихорадки они стали сильно падать. Кожа покраснела, шелушилась. Вероятно, из-за того, что во время болезни он ел слишком много лимонов и обтирался крепким уксусом.

Как только Агапкин поднялся с постели, он неотлучно был рядом с профессором, ассистировал при операциях, помогал осматривать больных, проверял, аккуратно ли выполняются назначения профессора, напоминал, что пора обедать. Исключением стали только ночные дежурства.

Раньше Федор Фёдорович легко путал день с ночью, мог не спать сутками, теперь после полуночи его неодолимо клонило в сон, он, как сомнамбула, шёл в тёмное помещение или гасил свет, мог уснуть сидя. Если к двум часам ночи не удавалось спрятаться в темноту, его мучили страшные головные боли и потом весь день он чувствовал себя больным, разбитым.