Право бурной ночи - Ольховская Анна

Часть 4

– Уля!

Убью.

– Уля!

Убью жестоко.

– Ну, У-у-у-ля!

Сначала надругаюсь в жестокой форме, а потом убью. Медленно и с наслаждением.

– Ну, они же есть хотят, весь живот мне исклевали, ну, У-у-у-ля!

Этот полудурок ведь не отвяжется, придется вставать. Но сначала нужно открыть глаза. Так, внимание, пробую! Ни фига. Еще одна попытка! Один глаз приоткрылся, но, увидев, что там, снаружи, в ужасе захлопнулся. Пришлось изо всех сил тереть эти упрямые глаза руками, спинку им почесать, любят они это дело. Открылись, браво! И что же мы видим? А все то же, что и вчера. Тесная каморка, куда с трудом поместились узкая кровать, шкаф размером с пенал первоклассника и тумбочка. Дверь в мои апартаменты наполовину стеклянная, и с той стороны к ней прилипла мордень Пупыря. Как его настоящее имя, знает только лечащий врач, для всех остальных это Пупырь. Среди местного контингента он числится в тихих, поэтому по территории передвигается свободно. Пупырь мало похож на психа, всегда опрятный, газеты читает, телевизор смотрит, в общем, обычный человек, если бы не одно «но». Пил парень в свое время, пил много, долго и с упоением. Причем в прямом и переносном смысле. И как-то, мучаясь от сушняка, выдул в магазине «Природа» аквариум с рыбками. А пока обалдевшие от такого хамства продавщицы хлопали глазами, Пупырь громко рыгнул, вытащил самую большую корзину для собак и, уютно свернувшись клубочком, лег спать. Вызванный наряд милиции доставил расслабленное и умиротворенное тело в вытрезвитель, где парнишка и вкусил в полной мере местного сервиса. Что интересно, некоторые рыбки умудрились уцелеть, они вышли живыми, только слегка удрученными и задумчивыми. Когда протрезвевшему Пупырю показали страдалиц и рассказали об их нелегкой судьбе, мальчишечку перемкнуло. Белая ли это горячка или что-то другое, но он решил, что рыбки отметали икру у него в животе, и теперь там вывелись мальки. Вот с такой байдой и оказался Пупырь в психушке, то есть у нас. Что только врачи не делали, дабы убедить его в том, что никаких мальков нет! Даже притащили как-то банку с выловленными в ближайшей речке мальками и, вкатив Пупырю двухведерную клизму, показали ему этих рыбок – вот, мол, все вышли. Ослабевший от гидротерапии кишечника Пупырь дрожащей рукой погладил банку и просипел:

– Ты смотри, оказывается, не только те, уцелевшие, отнерестились, а и те, что померли, тоже успели. Их мне не показывали, расстраивать не хотели, наверное, на деток похожи, – смахнул он слезу, – а вот живых я помню, синенькие такие, в крапочку. Нету их, остались, значит, с папкой! – и Пупырь растроганно зашмыгал носом. Аут!

Вот этот отец-опекун рыбьего поголовья и ломился с утра пораньше ко мне. И ведь добился-таки своего, разбудил, гад!

Увидев, что я открыла глаза, Пупырь радостно задергал ручку двери. Войти он не мог, я же не дура, запираюсь, тут разные психи есть.

– Доброе утро, Уля, ты уже проснулась? – более идиотский вопрос трудно представить.

– Пошел к черту, Пупырь, – вежливо и с достоинством поприветствовала я вестника нового дня.

– Ну ты же все равно проснулась, – логично предположил тот, – поэтому можешь угостить моих малышей печеньем, а то они мне скоро пуп изнутри выгрызут, сорванцы. – Пупырь погладил себя по брюху и ласково улыбнулся. – Растут быстро, кушать хотят. Дай печеньку, а?

– Сейчас, – мрачно пообещала я, – вот только найду, где мои ноги, встану и так дам!

– Злая ты сегодня какая-то, – впал в депрессию Пупырь, – уйду я, пожалуй. Мы с малышами гордые. Не хотите нас порадовать – не надо. Мы удалимся, а вам, Уля, будет стыдно за такую жестокость и нечуткость! – и человек-бассейн гордо ушлепал. Тоже мне, Цицерон выискался, и где только нахватался умных слов!

А кстати, я-то откуда эти слова знаю? Вспоминая свою унылую жизнь, никак не могу выискать даже крохотного кусочка светлого, счастливого времени, времени умных книг, веселых фильмов и нежной музыки. Одна серость, убогость и грязь. Похоже, мое появление на свет привело мою мамашку в такой ужас, что она поспешила от меня избавиться, выкинув в мусорный контейнер. Крысы не успели насладиться вкусным и нежным младенческим мясцом, меня слишком рано нашли. Вопила, должно быть, громко, жить хотела, идиотка. Знала бы, ради чего уцелела, молча позволила бы крысам сожрать меня полностью, а так они только чуть покусали. Путь обгрызенного найденыша был стандартен – больница, дом малютки, потом интернат для слабоумных. Да, живу с диагнозом – олигофрен в стадии дебильности. С трудом осилила 8 классов, научилась кое-как читать и писать, но получается у меня это плохо, не люблю я читать. Наверное. Так я помню. Вообще, детство было мерзкое, не было его, детства-то. В интернате с дебилами не очень-то церемонились, кормили кое-как, одевали – и ладно. Большинство существовало на уровне инстинктов – выживания и размножения, – что касается последнего – ого-го-го! Он царил и властвовал в нашем небогоугодном заведении. Я помню, что и сама с увлечением поддавалась его зову. Помню в целом, а вот что было конкретно – нет. Наверное, память избирательна, чего не хочет сохранять – уничтожает, как ненужный файл. Ну вот опять. Я точно знаю, что такое файл, для чего он и где. Но откуда? Ведь еще в интернате я начала пить, там пили все и всё, что горело. После интерната меня запихнули в училище, кующее кадры для асбестоцементного гиганта. Нормальный человек по доброй воле туда не пойдет, вот и комплектовали училище такими огрызками, как мы. Разумеется, учились мы кое-как, да особых успехов от нас и не требовали. Пьяные оргии в общаге – единственное, что запомнилось из всего периода учебы. А потом работа. Все на том же асбестовом. Где же еще? И снова общага, теперь рабочая. И снова пьянки и… Дерьмо, в общем, полное. Из венерического диспансера не вылезала. А потом выпила какую-то гадость типа клопомора и окончательно слетела с катушек. И попала в психушку. Но что для других беда, для меня оказалось спасением. Меня действительно вылечили. И от пьянства, и от всего. От той жизни вылечили. Поэтому, когда меня собрались выписывать, я пошла к главврачу и, обливаясь слезами и соплями, рассказала ему, куда меня выписывают. Он все понял, спасибо ему огромное, и оставил меня в больнице, только уже в качестве нянечки. И даже жилье выделил, в нарушение всех и всяких правил, там же, в корпусе. И зарплату мне платят, маленькую, правда, но мне хватает. За квартиру ведь платить не надо, на еду тратить – тоже, а на одежду мне много не надо. Я уже год работаю в больнице, не пью. Правда, инстинкт размножения преодолеть не удалось, переспала со всеми санитарами, да и более-менее здоровых пациентов тоже своим вниманием не обделяла. Раньше. Но недавно я умудрилась зверски простудиться, это летом-то! Подхватила воспаление легких, которому мой источенный не совсем здоровым образом жизни организм сопротивляться не смог, и я впала в кому. Спасибо врачам, они меня не бросили, вытянули-таки. Я вернулась. Но когда я пришла в себя и вспомнила свою жизнь, она показалась мне… Как бы это объяснить? Ну представьте – вы ложитесь спать в теплую постель, в уютной пижаме, под кроватью стоят любимые тапочки-зайчики, вы намазались кремом, почитали интересную книжку, а потом выключили свет и заснули. А просыпаетесь на скамейке у вокзала, в грязной и вонючей бомжовой одежде, обмочившийся и смердящий. Вот так и я. Я знала, что это моя жизнь, но как же смердела эта жизнь! Скажу честно, я два дня ревела, отказывалась есть и пить, вырывала из себя все эти капельницы. Врачам даже пришлось меня привязывать к кровати и кормить насильно. А на третий день я проснулась и подумала: «Ну и черт с ней, с той жизнью. Я ее выкидываю вон, я сильная, я справлюсь. Та Уля умерла от воспаления легких, нет ее». Да, забыла сказать про свое имя. Похоже, тот, кто меня регистрировал, был большой шутник. Жванецкий, блин. Михаил Задорнов местечкового разлива. Не нашел другого применения своему прущему изо всех дыр юмору. Назвал меня Пульхерией. Ну, как вам имечко? Как меня только не называли – и Пуля, и Херя. Мило, правда, особенно последнее? Самое приличное, что можно было придумать, – это Уля. Так я всем теперь и представляюсь.

В общем, после болезни я снова приступила к работе, только, по моей просьбе, меня перевели в филиал нашей больницы, расположенный в Подмосковье. С младшим персоналом здесь тоже напряг, поэтому приняли меня без вопросов, с жильем пока небольшая проблема, нет в корпусе ничего приличного. Для меня временно освободили бывшую процедурную, благо недавно отремонтировали другую. Поставили кровать, шкаф, тумбочку. Пока достаточно, а потом, попозже, я себе жилье в деревне, что неподалеку, сниму. Сейчас, хотя на дворе и сентябрь уже, у бабули, которая мне обещала комнату сдать за копейки, еще дачники живут. А вот с октября я к ней перееду. Пока живу здесь, привыкаю к новому месту работы. Если честно, пока почему-то очень тяжело. Отвыкла я, похоже, за время болезни от всех этих горшков, тряпок, ведер, грязной посуды, обгаженного постельного белья и прочей прелести. Даже руки отвыкли, стали какие-то слишком белые и ухоженные. Вернее, были. Через неделю трудовой вахты распухли и покраснели, теперь такие же, как у других санитарок. Вот только этот браслет. Странный у меня на руке браслет надет. С виду обычный, желтый в черные горохи, пластмассовый. Но вот не снимается никак! Откуда он у меня, как я его умудрилась натянуть – понятия не имею. Ничего не помню. Мне врач сказал, что такое бывает после комы, избирательная амнезия называется, некоторые моменты жизни просто исчезают. Вот и с браслетом такая штука получилась. Наверное, эта избирательная амнезия избрала заодно и воспоминания о том, откуда я знаю то, чего знать, по идее, не должна. Слова, названия, мелодии появляются ниоткуда, сами по себе. Кстати, о мелодиях. Тут как-то по телевизору концерт, посвященный дню Москвы, показывали, все в холле, где стоит телевизор, собрались, смотрели. Ну и я, конечно, тоже. Все нормально было, весело, песни хорошие. Иногда. А в конце, когда обычно самые звездные участники выступают, объявили Алексея Майорова. Наши дамочки оживились, загомонили, обожают его, оказывается. А я к нему, насколько помню, всегда равнодушна была. Поет себе и поет, ничего особенного. Обычно все такое шумное, вихревое, танцевальное. А тут вышел и запел совершенно новую, незнакомую песню. Он сам так и сказал – премьера песни. И авторов назвал, фамилии я не запомнила, да и зачем мне. Но когда я услышала слова… Я не знаю, что со мной произошло. Сердце забилось часто-часто, в ушах зазвенело. А он все пел. Безумно красиво. И когда показали крупный план, у него в глазах стояла такая боль! Наши женщины моментально облились слезами, а я не придумала ничего лучше, как упасть в обморок. Серьезно. Все перепугались, хорошо, дежурный врач тоже концерт смотрел. Меня в мою комнату отнесли, наширяли успокоительными и теперь концерты смотреть запрещают. Да я и сама не хочу. И радио тоже слушать боюсь, а от него сложнее укрыться. Со всех сторон разные FM-станции бубнят. И иногда я опять слышу голос Майорова. Я затыкаю уши и стараюсь убежать быстрее, иначе мне снова становится так погано, что нет сил жить. Почему это происходит – не знаю. Почему именно песни Майорова меня убивают – не знаю. Не помню. И не удивительно, учитывая мое прошлое. Все мозги пропила.