Советы одиного курильщика.Тринадцать рассказов про Татарникова. - Кантор Максим

— Любопытно, — сказал Гена, который несколько ошалел от такого рассуждения.

— Обозначив эти качества как основополагающие — то есть обозначив свободу, разум и здоровье, — я, собственно говоря, пошел вслед за Плотином, который называл основными следующие понятия: ум, тождество и отличие. Очевидно, что здоровье в известном смысле следует трактовать как тождество — это ведь некое общее свойство, а свободу — как отличие. Иными словами, общим свойством многих свободных людей будет их несхожесть друг с другом. Однако эта несхожесть, инакость, если угодно, измеряется неким общим знаменателем, дабы свобода одного человека не вступила в противоречие со свободой другого.

— Это так, — сказал Гена Чухонцев.

— Таким образом, исходя из всего вышесказанного, я и считаю свободу качеством, необходимым для жизни, основополагающим, но — в отличие от любви и совести — не вполне индивидуализированным. Мне, скажем, всегда казалось, что человек не может быть вполне свободным, если угнетают другого человека, и он про это знает. Это осознание чужого угнетения как неизбежной нормы делает собственную свободу не вполне свободой. Так человек в принципе здоровый признает, что может заболеть, если его поместят в тифозный барак. Здоровье зависит от окружающих, и свобода точно так же. Не бывает автономного от природы здоровья. И свободы автономной от общества не бывает.

— Согласен, — неожиданно сказал Гена Чухонцев, — но тогда значит и я, следователь, не вполне свободен, когда сажаю людей в тюрьму.

— Вероятно, это зависит от того, каких именно людей и за что вы сажаете в тюрьму, голубчик. Если они грабители и убийцы, не исключено, что им там самое место. Какой именно критерий вы вменяете как антиобщественный? Что есть для нашего закона мера справедливости? Вот вы давеча говорили про общее воровство и взятки. Если это так, и крадут все, или даже хотя бы многие, причем наиболее активные и заметные в обществе люди, то это значит, что воровство перестало быть аномалией. Лучшие люди общества не могут быть воплощением беззакония — они и есть основной закон. Мы с вами еще не рассмотрели, каким образом понятие справедливости соприкасается с определением свободы, а это ведь исключительно интересный аспект проблемы. Если законом данного общества является несправедливость — значит, наши с вами разговоры о том, что общество пребывает в состоянии свободы, не вполне верны.

— Ну, Сергей Ильич, зачем все валить в одну кучу! — сказал я. — То, что для одних справедливо, для других совсем даже нет, вот в чем штука. Тут мужик три рубля сопрет, его засудят, а наши правители по триста миллионов прут — и никто не замечает. — Я решил, что пришла пора разобраться в споре: говорили собеседники, не понимая друг друга. — Да, воруют у нас, и воруют много. И живут без законов, точнее, по своим собственным законам. А почему так? А просто потому, что у нас возникла в стране параллельная реальность. Есть жизнь богатых — и есть наша жизнь. Они никак не пересекаются, нигде. Создалась параллельная экономика, параллельная финансовая система. Давайте это примем как данность — и дело с концом. Мы ведь не яримся на то, что идет дождь и снег. Погода у нас такая в стране, что ж теперь поделать.

— Параллельная реальность, — повторил Татарников. — Это вы недурно заметили, голубчик. Так оно, скорее всего, и есть, и современный финансовый кризис, он ударил по нашей с вами реальности, а произошел в реальности совсем другой. В их жизни случился катаклизм, в их финансовой системе произошел сбой — а ударило по жизни нашей. Так ведь не раз бывало в русской истории. Это означает, что в нашей стране феодализм. Или, используя исконно русскую терминологию, — крепостничество. Вернули крепостничество, тот самый строй, который ругали народники, против которого восставали декабристы.

— Похоже на то.

— Действительно, очень похоже. Но давайте вернемся к вопросу нашего уважаемого следователя. Я не вполне на него ответил. Итак, вы спросили, считаю ли я, что наш народ стал свободен?

— Да не спрашиваю я, не спрашиваю! — замахал руками Гена Чухонцев.

— И еще вы спросили, является ли свобода высшей ценностью для общества? Что лучше, свобода или рабство? Я только приступил к ответу, сейчас постараюсь высказаться полнее. Свобода, полагаю я, качество не индивидуальное, сколь бы это ни резало слух интеллигентному спорщику. Индивидуальным качеством является только совесть. А если рассуждать по совести, трудно считать себя свободным в крепостной стране. Так, простите, быть не может.

— Вы как хотите, Сергей Ильич, — сказал я, — но вот я лично считаю себя свободным. И что бы вы мне сейчас ни возразили, буду так считать. Пусть я не могу делать все, что хочу, не все могу писать и не все печатать, но думаю-то я по-своему. Внутри себя я свободен.

Сергей Ильич Татарников посмотрел на меня с симпатией. Когда он хотел сказать мне приятное, то называл «мой милый», а когда хотел показать, что я круглый болван, звал «голубчиком».

— Милый вы мой, — сказал мне Татарников, — кто же сумеет оспорить ваше право на внутреннюю свободу? Никто и никогда. Слава богу, что вы так считаете, и постарайтесь сохранить это чувство на всю жизнь. Знаете ли вы, что я думаю в отношении внутренней свободы? Существует известная притча о единой сущности, разделенной пополам, — обычно ее используют в рассуждениях об Эросе. Притча эта гласит, что половина сущности ищет другую свою половину, чтобы снова составить гармоничное целое. И в отношении свободы и совести происходит то же самое. Я склонен представлять дело таким образом, что свобода и совесть — суть две разъединенные половины одной сущности. И они стремятся слиться в гармоничное целое. Примером такого единения является институт церкви, не правда ли? И светское государство также претендует на то, что сумеет своим законом, своей моралью соединить эти понятия воедино. Мы видели с вами примеры социалистического подхода к этому вопросу, теперь наблюдаем капиталистический подход. Гармонии, мой милый, не наступило. Пока еще эти разъединенные половины единой сущности все ищут друг друга. Может ли так называемая внутренняя свобода жить без свободы внешней? Может ли совесть смириться с тем, что обществом правит несправедливость?

— Не может, — согласился Гена неожиданно. — Какая тут, к чертям, свобода! Какая совесть! Позвонили мне и сказали, чтобы брал я Бабицкого, вот я поехал и взял!

— Быть не может! — ахнул я. — А чего ж ты плел про интуицию?

— Как же без интуиции! Я сразу догадался, что надо слушаться. Позвонили оттуда, — определеннее Гена ничего не сказал, — оттуда, из параллельной реальности. И у меня сразу интуиция: думаю, лучше поеду я и возьму этого прохвоста Бабицкого. А то меня самого возьмут за одно место.

— За какое место? — не понял Татарников.

— Неважно. Поехал — и расколол мужика.

— Так что же, он не крал ничего?

— Почему не крал? — сказал Гена. — Кое-что и он, конечно, взял. Ну, пятнадцать миллионов ему даже близко не дадут. Это ему не по чину. Может, тысяч пятьсот взял. Или пятьдесят. Откуда я знаю, сколько ему положено!

— Зачем же ты, Гена, так поступил? — спросил я прыщавого следователя. — Тебе не стыдно, Гена?

— Зачем-зачем. Он вор, нечего тут спорить. Вор должен сидеть в тюрьме. Вот и посадил.

— А других, самых крупных воров, тоже посадишь?

Мы молчали. Сергей Ильич курил, я ковырял ложкой торт. Никто его, кстати, так и не попробовал. Гена начал было есть, да отложил.

— Что молчишь, следователь? — сказал я.

— Знаете, подождите меня немного, — сказал Гена и встал. — Я сейчас вернусь. Сбегаю тут за угол, за бутылкой.

— Правильно! — поддержал его Татарников. — В конце концов, мы живем в свободной стране. Хотим торт кушаем, хотим водку пьем!

— Верно! — сказал я. — Тем более мы и собирались с тобой выпить. Ведь все-таки праздник у нас. Дело раскрыл.

Гена поглядел на торт и сказал понуро:

— Пир горой.