Фокиниада - Степнова Ольга

– Я папаню возьму, – зло отрезал Севка.

Пусть Милавина увидит его во всей красе: с боевой подругой, чокнутой секретаршей, придурком-участковым и пьяным папаней.

Пусть позабавится. Ведь ни одна звезда не сходит со своей орбиты.

Лаврухин убежал, ругаясь под нос, Драма Ивановна уехала к племяннику за билетами, а Фокин, оставшись один, отправил эсэмэску Шубе: «Приглашаю на похороны своей любви. Жду завтра, в три часа дня, в Доме Культуры. Алексу дай слабительного, чтобы не беспокоился».

Предстояло ещё заманить папаню на это культурное мероприятие, но Севка знал, что в ДК есть буфет, где торгуют вином на розлив, поэтому был уверен, что папаня не ответит отказом.

* * *

Фотовыставка называлась «Там, где прошло моё детство».

Народу пришла тьма тьмущая, и такая же тьма тьмущая выпрашивала у входа лишние билетики.

Не то, чтобы горожане так уж любили фотоискусство, просто личность Милы Милавиной вызвала бешеный ажиотаж.

Перед выставкой Севка хотел завезти папаню в парикмахерскую, но потом решил продемонстрировать Генриха общественности в его первозданной красоте: с седыми космами, торчащими в разные стороны, с заскорузлыми, скрюченными руками с намертво въевшейся в кожу землёй, с большим носом, который в зависимости от дозы алкоголя поочерёдно приобретал все оттенки багрового, и с весёлым, доверчивым, открытым всему миру взглядом. Ради «культурного мероприятия» папаня побрился, надел чистую розовую рубашку и сунул в рот пластик жвачки, чтобы зажевать, как он выразился, «аромат политических передряг». Аромат и правда был сильный, потому что накануне Генрих до полуночи обмывал декларацию о партнёрстве с Монголией. Севке он сообщил, что пил за каждого монгола отдельно, но «исключительно анонимно», чтобы не навредить обществу, в которое недавно вступил.

Севка подъехал к ДК за десять минут до открытия выставки.

Шуба и Драма Ивановна поджидали их с Генрихом на крыльце. Шурка демонстративно вырядилась в чёрный комбинезон с надписью на груди «Автошкола «Шумахер», мисс Пицунда пенилась белыми кружевами и интенсивно отбивалась веером от комаров.

– Здрас-с-сьте, – припал в реверансе на одну ногу папаня. – Хорошая погодка, не правда ли?

– Драма Пицундавна, – вдруг сильно заволновавшись, представилась мисс Пицунда и протянула Генриху веер с прилипшими к нему мёртвыми комарами.

Папаня слегка пожал веер и поцеловал Драме Ивановне запястье, обронив изо рта жвачку прямо на белые кружева.

– Извините… Песок сыпется, – пробормотал Генрих, пытаясь зубами вернуть потерю в рот.

Драма Ивановна взвизгнула, но руку не отдёрнула. Другой рукой она достала из сумки мятную конфету и сунула её папане в страждущий рот.

– Благодарствую, – кивнул Генрих, оставляя в покое кружева. – Скажите, вашего папу звали Пицдун? Очень харизматичное имя! – Он подхватил мисс Пицунду под руку и поволок в ДУ. – Хотите выпить за папу?

– Нет! – пискнула Драма Ивановна.

– Как?! Вы не хотите выпить за Пицдуна?! Это кощунственно. А с виду такая приличная женщина! Ну ничего, я вас сейчас научу уважать родителей…

– По-моему, Драме капец, – хмыкнула Шурка, глядя вслед удаляющейся парочке.

– Драме только начало, – усмехнулся Фокин. – Ничего, пусть прочувствует, чей я сын. Может, передумает у меня работать.

Он огляделся, но Лаврухина нигде не увидел.

– Ты действительно считаешь, что хоронишь свою любовь? – заглянула ему в глаза Шуба.

– Пойдём! – Севка потянул её за руку к двери. – Я считаю, что ни одна звезда не сходит со своей орбиты.

В фойе Мила Милавина давала интервью журналистам. Камеры жадно кружили вокруг неё, а многочисленные микрофоны настырно лезли в лицо. Милавина сменила наконец траур на сиреневое платье с открытой спиной, а макияж сделала более агрессивный, отчего показалась Севке чужой и ещё более недоступной.

– Я люблю свой город, – с улыбкой говорила в микрофоны Мила, – и поэтому хочу, чтобы моя первая персональная фотовыставка в Лондоне была посвящена моей родине и людям, которые здесь живут.

Севка встал напротив неё, чувствуя тоску на сердце и отчаянную неловкость оттого, что оказался никем и ничем в глазах Милы Милавиной.

Он не справился с её делом. Он ни с чем не справился, и от любви к ней остались только мозоли, натёртые красными мокасинами.

Нужно было успеть насмотреться на неё, запомнить её голос, движения, гордый поворот головы, капризный изгиб губ, маленькие розовые ушки, отсвечивающие бриллиантами и ложбинку на груди, которая ведёт туда, куда ему никогда уже не будет дороги, потому что он бездарь и простой смертный.