Азазель - Акунин Борис

Граф насмешливо вставил, картавя на истинно парижский манер:

— J'en ai le frisson que d'y penser.^[7] Ну ее, правду, господа. Кому она нужна? Может, лучше сыграем в американскую рулетку? Как, не соблазняет?

— Ипполит, я, кажется, предупредила! — метнула в него молнию богиня. — Повторять не буду! Про то ни слова!

Ипполит немедленно умолк и даже руки вскинул — мол, нем как рыба.

А проворный капитан тем временем уж собирал в фуражку фанты. Эраст Петрович положил батистовый отцовский платок с монограммой П.Ф.

Тянуть поручили гладкому Антону Ивановичу.

Первым делом он достал из фуражки сигару, которую сам туда положил, и вкрадчиво спросил:

— Что сему фанту?

— От баранки дыру, — ответила отвернувшаяся к стене Клеопатра, и все кроме гладкого злорадно расхохотались.

— А сему? — безразлично извлек Антон Иванович капитанов серебристый карандаш.

— Прошлогоднего снегу.

Далее последовали часы-медальон («от рыбы уши»), игральная карта («mes condoleances»^[8]), фосфорные спички («правый глаз Кутузова»), янтарный мундштук («пустые хлопоты»), сторублевая ассигнация («три раза ничего»), черепаховый гребешок («четыре раза ничего»), виноградина («шевелюру Ореста Кирилловича» — продолжительный смех в адрес абсолютно лысого господина с Владимиром в петлице), гвоздика («этому — никогда и ни за что»). В фуражке остались всего два фанта — платок Эраста Петровича и золотой перстень Ахтырцева. Когда в пальцах объявляющего искристо сверкнул перстень, студент весь подался вперед, и Фандорин увидел, как на прыщавом лбу выступили капельки пота.

— Этому, что ли отдать? — протянула Амелия Казимировна, которой, видно прискучило развлекать публику. Ахтырцев приподнялся и, не веря своему счастью, сдернул с носа пенсне. — Да нет, пожалуй, не ему, а последнему, — закончила мучительница.

Все обернулись к Эрасту Петровичу, впервые приглядываясь к нему всерьез. Он же последние несколько минут, по мере увеличения шансов, все лихорадочнее обдумывал, как быть в случае удачи. Что ж, сомнения разрешились. Стало быть, судьба.

Тут, сорвавшись с места, к нему подбежал Ахтырцев, горячо зашептал:

— Уступите, умоляю. Вам что… вы здесь впервые, а у меня судьба… Продайте, в конце концов. Сколько? Хотите пятьсот, тысячу, а? Больше?

С удивительной для самого себя спокойной решительностью Эраст Петрович отстранил шепчущего, поднялся, подошел к хозяйке и с поклоном спросил:

— Куда прикажете?

Она смотрела на Фандорина с веселым любопытством. От этого взгляда в упор закружилась голова.

— Да вот хоть туда, в угол. А то боюсь я с вами, таким храбрым, уединяться-то.

Не обращая внимания на насмешливый хохот остальных, Эраст Петрович последовал за ней в дальний угол залы и опустился на диван с резной спинкой. Амалия Казимировна вложила пахитоску в серебряный мундштучок, прикурила от свечи и сладко затянулась.

— Ну, и сколько вам за меня Николай Степаныч предлагал? Я же знаю, что он вам нашептывал.

— Тысячу рублей, — честно ответил Фандорин. — Предлагал и больше.

Агатовые глаза Клеопатры недобро блеснули:

— Ого, как ему не терпится. Вы что же, миллионщик?

— Нет, я небогат, — скромно произнес Эраст Петрович. — Но торговать удачей почитаю низким.

Гостям надоело прислушиваться к их беседе — все равно ничего не было слышно, — и они, разделившись на группки, завели какие-то свои разговоры, хоть каждый нет-нет да и посматривал в дальний угол.

А Клеопатра с откровенной насмешкой изучала своего временного повелителя.

— О чем желаете спросить?

Эраст Петрович колебался.

— Ответ будет честным?

— Честность — для честных, а в наших играх чести немного, — с едва уловимой горечью усмехнулась Бежецкая. — Но откровенность обещаю. Только не разочаруйте, глупостей не спрашивайте. Я вас за любопытный экземпляр держу.

И Фандорин очертя голову устремился в атаку:

— Что вам известно о смерти Петра Александровича Кокорина?

Хозяйка не испугалась, не вздрогнула, но Эрасту Петровичу показалось, будто глаза ее на миг чуть сузились.

— А вам зачем?

— Это я после объясню. Сначала ответьте.

— Что ж, скажу. Кокорина убила одна очень жестокая дама. — Бежецкая на миг опустила густые черные ресницы и обожгла из-под них быстрым, как удар шпаги, взглядом. — А зовут эту даму «любовь».