Турецкий гамбит - Акунин Борис

– Я еще давеча заметила, что вы, как учитель танцев: раз-два-три, раз-два-три. Кто вас научил этой глупой манере?

– Были учителя, – туманно ответил Фандорин и невежливо уткнулся в свою турецкую книжку.

Шатер, где собирались аккредитованные при главной квартире журналисты, был виден издалека. У входа на длинном шнуре висели флажки разных стран, вымпелы журналов и газет, а также почему-то красные подтяжки с белыми звездочками.

– Видимо, вчера отмечали успех дела под Ловчей, – предположил Петя. – Кто-то наотмечался до потери подтяжек.

Он отдернул полотняный полог, и Варя заглянула внутрь.

В клубе было неряшливо, но по-своему уютно: деревянные столы, холщовые стулья, стойка с шеренгами бутылок. Пахло табачным дымом, свечным воском и мужским одеколоном. На отдельном длинном столе лежали стопки русских и иностранных газет. Газеты были необычные, сплошь склеенные из телеграфных ленточек. Варя присмотрелась к лондонской «Дейли пост» и удивилась – сегодняшний утренний выпуск. Видимо, присылают из редакции по телеграфу. Здорово!

С особым удовлетворением Варя отметила, что женщин всего две, причем обе в пенсне и не первой молодости. Зато мужчин было множество, меж ними обнаружились и знакомые.

Прежде всего Фандорин, и опять с книжкой. Довольно глупо – читать можно и у себя в палатке.

А в противоположном углу шел сеанс одновременной игры в шахматы. С одной стороны стола прохаживался, дымя сигаркой, снисходительно-благодушный Маклафлин, с другой сидели сосредоточенные Соболев, д'Эвре и еще двое.

– Ба, наш маленький болгарин! – воскликнул генерал Мишель, облегченно поднявшись из-за доски. – Да вас не узнать! Ладно, Шеймас, будем считать, что ничья.

Д'Эвре приветливо улыбнулся вошедшим и (это было приятно) задержал взгляд на Варе, однако продолжил игру. Зато к Соболеву подлетел смуглый офицер в невиданно ослепительном мундире и, тронув нафабренный сверх всякой меры ус, воскликнул по-французски:

– Генерал, умоляю, представьте меня вашей очаровательной знакомой! Гасите свечи, господа! Они больше не понадобятся – взошло солнце!

Обе пожилые дамы взглянули на Варю с крайним неодобрением, да она и сама несколько опешила от такого натиска.

– Это полковник Лукан, личный представитель нашего драгоценного союзника его высочества князя румынского Карла, – усмехнулся Соболев. – Предупреждаю, Варвара Андреевна, полковник для дамских сердец смертоносней анчара.

По его тону стало ясно, что привечать румына не следует, и Варя чопорно ответила, нарочно опершись на Петин локоть:

– Очень рада. Мой жених, вольноопределяющийся Петр Яблоков.

Лукан галантно взял Варю за запястье двумя пальцами (сверкнул перстень с нешуточным бриллиантом) и хотел припасть поцелуем, но получил должный отпор:

– В Петербурге у современных женщин рук не целуют.

А впрочем, публика была любопытная, и Варе в корреспондентском клубе понравилось. Только досадно было, что д'Эвре все играет в свои дурацкие шахматы. Но, видно, дело шло к концу – все прочие соперники Маклафлина уже капитулировали, и француз был явно обречен. Однако это, похоже, его не печалило, он частенько поглядывал на Варю, беззаботно улыбался и мелодично насвистывал модную шансонетку.

Соболев встал рядом, взглянул на доску, рассеянно подхватил припев:

– Фолишон-фолишонет… Сдавайтесь, д'Эвре, это же чистое Ватерлоо.

– Гвардия умирает, но не сдается. – Француз дернул себя за узкую острую бородку и сделал ход, от которого ирландец нахмурился и засопел.

Варя вышла наружу полюбоваться закатом и насладиться прохладой, а когда снова вернулась в шатер, шахматы были уже убраны, и разговор шел не более и не менее, как о взаимоотношениях человека с Богом.

– Здесь не может быть никакого взаимоуважения, – горячо говорил Маклафлин, очевидно отвечая на реплику д'Эвре. – Отношения человека со Всевышним построены на заведомом признании неравенства. Не приходит же в голову детям претендовать на равенство с родителями! Ребенок безоговорочно признает превосходство родителя, свою зависимость от него, чувствует к нему благоговение и потому послушен – для своего же блага.

– Позволю себе воспользоваться вашей же метафорой, – улыбнулся француз, затянувшись из турецкого чубука. – Все это справедливо лишь для маленьких детей. Когда же ребенок подрастает, он неминуемо ставит под сомнение авторитет родителя, хотя тот все равно еще неизмеримо мудрее и могущественнее. Это естественно, здорово, без этого человек навсегда останется малюткой. Тот же период сейчас переживает и подросшее человечество. Потом, когда человечество повзрослеет еще больше, между ним и Богом непременно установятся новые отношения, основанные на равенстве и взаимоуважении. А когда-нибудь дитя повзрослеет настолько, что родитель ему станет и вовсе не нужен.