Алтын-Толобас - Акунин Борис

Магистр хотел возразить, но Максим Эдуардович нетерпеливо замахал на него: не перебивайте.

– Что касается Сретенских ворот, то за ними начиналась Панкратьевская черная слобода, через которую проходила дорога к деревне Князь-Яковлевское, загородному владению князей Черкасских. Вот, видите? показал Болотников по карте.

– Нет, Сретенские и Покровские ворота не подходят, – решительно заявил Николас, проследив за пальцем архивиста. – Под Княжьим Двором капитан наверняка имел в виду мызу Фюрстенхоф, расположенную неподалеку от родового замка фон Дорнов.

Болотников весь задрожал – так потрясло его это известие.

– Так, может быть… – он запнулся от волнения. – Так может быть, вы понимаете и смысл всего этого фрагмента «яко от скалы Тео предка нашего к Княжьему Двору?» Что это за направление?

«Юго-восточное», – чуть было не ответил Фандорин, но передумал. Если открыть этот, последний секрет, то напарник шустрому Максиму Эдуардовичу станет не нужен. Учитывая непомерное честолюбие и некоторую этическую гуттаперчевость московского светила, проявившуюся в истории с бандеролью, лучше проявить сдержанность. Двое северных ворот – Покровские и Сретенские – безусловно исключались, так как никаких загородных улиц, ведущих в юго-восточном направлении, от них начинаться не могло.

– Точно не знаю, – сказал он вслух.

– Вы мне не доверяете, – пожаловался Болотников. – Что-то вы все-таки знаете, но не говорите. Это нечестно и к тому же затруднит поиски.

– Полагаю, вы мне тоже говорите не все, – довольно резко ответил Николас. – Вы занимайтесь своими архивами, а я сосредоточусь на воротах.

Максим Эдуардович пристально посмотрел на него, вздохнул.

– Ну, как хотите. Но вы абсолютно уверены, что Покровская и Сретенская заставы нам не нужны?

– Абсолютно.

– Так это просто отлично! Значит, у нас с вами остаются только двое ворот – Серпуховские и Калужские! Вот вам на карте контуры улиц и дорог, что вели от предвратных площадей во времена Корнелиуса фон Дорна: три от Калужских ворот, две от Серпуховских. Между прочим, современные трассы Ленинский проспект, Донская улица и Шаболовка в первом случае и две Серпуховские улицы, Большая и Малая, во втором случае – их прямые наследницы, проходят в точности по прежним, историческим руслам. Вам хватит дня на Калужский сектор и дня на Серпуховской: отмерите пять раз по четыреста девяносто (ладно, по пятьсот) метров, потом поднимем архитектурно-топографические данные по этим земельным участкам, и определим главного подозреваемого. Как говорят у вас на родине

– a piece of cake[20]!

* * *

Ничего себе piece of cake. На пятый день вышагивания по одним и тем же опостылевшим тротуарам Фандорин почувствовал, что начинает впадать в отчаяние.

А ведь поначалу задача представлялась ему еще более легкой, чем Максиму Эдуардовичу. Памятуя о юго-восточном векторе, он отсек магистрали, ведущие прямо на юг или на юго-запад, и в результате осталась всего одна улица, достойная шагомерного исследования – Большая Серпуховская.

От Калужской площади, правда, тоже начиналась одна улица, текущая к юго-востоку – Мытная, но она была проложена через сто лет после Корнелиуса, а стало быть, внимания не заслуживала.

Другое дело – Большая Серпуховская. По ней еще шестьсот лет назад проходил шлях на Серпухов, а как раз в последней четверти XVII века здесь образовалась вполне обжитая и населенная улица. В 500 метрах от места, где некогда стояла каменная надвратная башня, магистр обнаружил по левой стороне скучное стеклобетонное здание стиля семидесятых годов двадцатого века. Институт хирургии имени Вишневского; на правой стороне стоял пятиэтажный жилой дом с вынесенными наружу синими лифтовыми шахтами.

Институт хирургии располагался на месте купеческой богадельни, выстроенной на пепелище усадьбы, которая когда-то принадлежала стремянному конюху Букину. Фандорин обрадовался: вот он, царский след! Но Болотников порылся в документах и установил, что треклятый Букин выстроился там лишь в 1698 году, а что было на сем месте прежде того (и было ли что-то вообще) – неведомо.

Жилому дому достался участок, сто лет назад принадлежавший товариществу дешевых квартир Московского общества приказчиков. Что находилось там раньше, выяснить никак не удавалось. Максим Эдуардович всё глубже зарывался в груды пыльных бумаг (при одной мысли об этом у Фандорина начинался аллергический насморк), а магистр теперь утюжил одну за другой все исторические улицы, что вели от былых ворот Скородома на юго-восток. Надо же было чем-то себя занять.

После завтрака выезжал на Садовое. Смотрел по плану, где находились ворота, и начинал отсчитывать пятьсот метров. Осматривался, записывал номера домов, чтобы вечером доложить Болотникову. Вдоль тротуара за Николасом медленно катил черный джип, в нем сидели и зевали два охранника. Пару раз появлялся Сергеев. Пройдется немного рядом с шевелящим губами англичанином, покачает головой и уезжает рапортовать начальству – только непонятно, о чем.

Габуния держал слово и магистру больше не докучал, но ужасно мучила привязавшаяся песенка про Сулико, столь не любимая Иосифом Гурамовичем. Как зазвучит в ушах с самого утра в такт шагам: «Я-мо-ги-лу-ми-лой-ис-кал…», так и не отлипает, просто наваждение какое-то.

Один раз, после долгих колебаний, Николас позвонил Алтын – вечером. Говорить, разумеется, ничего не стал, просто послушал ее голос.

– Алло, алло. Кто это? – недовольно зазвучало в трубке, а потом вдруг резко так, пронзительно. – Ника, где ты? С тобой всё в по…

Начал все-таки с Покровских ворот – не столько для практической пользы, сколько для того, чтобы приблизиться к Корнелиусу. Здесь когда-то находилась Иноземская слобода. Кукуй. По этой самой дороге капитан Фондорин ездил верхом, направляясь к месту службы – в караул, на учения или в арсенал.

Помоги мне, Корнелиус, шептал магистр, идя по Новобасманной улице. Отзовись, протяни руку из темноты, мне так трудно. Мне бы только коснуться кончиков твоих пальцев, а дальше я сам.

Почему ты разрезал грамотку пополам, половинку спрятал в Кромешниках, а половинку привез с собой? – спрашивал Николас далекого предка. Предок долго молчал, потом заговорил: сначала тихо, едва слышно, потом громче.

«Я не знал, что меня ждет в Москве, – объяснял он, поглаживая завитой ус. Лица было не видно, только эти молодецкие усы да еще поблескивала золотая серьга в правом ухе. – И не знал, надежен ли тайник в Кромешниках. Я спрятал там самое дорогое, что у меня было, а письмо про Либерею целиком оставить все-таки не решился. Слишком велика сокрытая в нем тайна. Если б в Москве меня ждала плаха, то левая половина осталась бы среди моих бумаг. А про то, где искать правую, я шепнул бы верному человеку перед казнью пусть передаст сыну, когда тот подрастет. Кто же знал, что мне суждено погибнуть не по-христиански, после молитвы и отпущения грехов, а непокаянно, со шпагой в руке, от стрелецких бердышей?».

Предок говорил на старом швабском диалекте, который Николас выучил специально для того, чтобы читать старинные документы по истории рода. Но говорил он лишь то, о чем магистр мог бы догадаться и сам, главной же своей тайны не выдавал.

К вечеру пятого дня магистр добрался до Таганской площади, где некогда стояли Яузские ворота. От них на юго-восток тянулись целые четыре древние улицы: Таганская (ранее – Семеновская), Марксистская (ранее Пустая), Воронцовская и Большие Каменщики.

Первой по порядку была Таганская. Николас уныло («сре-ди-роз-цве-ту-щих-всаду») посматривал по сторонам, отсчитывая шаги их должно было получиться шестьсот тридцать, что более или менее точно соответствовало пятистам метрам.

На четыреста сорок втором шагу магистр рассеянно взглянул на противоположную сторону улицы, где стоял разоренный одноэтажный особняк, затянутый зеленой строительной сеткой – наверное, будут реставрировать. Да нет, пожалуй, сносить. Дом как дом, ничего особенного. По виду – конец прошлого века, а может и постарше, но тогда сильно перестроенный и, значит, архитектурно-исторической ценности не представляющий.

Внезапно до слуха Фандорина долетел некий тихий звук, будто кто-то позвал Николаса из дальнего-дальнего далека, без особой надежды, что будет услышан. Он взглянул на особняк повнимательней: выбитые стекла, проваленная крыша, сквозь облупившуюся штукатурку торчат черные бревна. Пожал плечами, двинулся дальше – оставалось еще сто девяносто шагов.

Прошел положенное расстояние, записал номера домов справа и слева. Подумал – не вернуться ли до площади на машине, но не стал.

Проходя мимо обреченного особняка, прислушался, не прозвучит ли зов снова. Нет, только обычные звуки города: шелест шин, урчание разгоняющегося троллейбуса, обрывки музыки из парка. И все же было в этом доме что-то странное, не сразу открывающееся глазу. Николас обвел взглядом мертвые, слепые окна, пытаясь понять, в чем дело.