Крестная дочь - Троицкий Андрей

– Тебе не пора перезвонить? – спросил Славин.

– Да, да, – Эдик пустил воду, смыл пену и вытер руки. – Уже иду.

Он снова прошел в служебное помещение, постоял пару минут, прижавшись спиной к стене, и вернулся.

– Что-то у них не склеивается, просили еще раз перезвонить, – соврал он, чувствуя, что физиономия окаменела от напряжения. – Черт, всегда так. Минуточку…

Он вышел из-за стойки, подрулил к старому пьянчуге. Сграбастав его за шкирку, поднял на ноги, довел до порога и толкнул в спину. Затем повесил табличку «закрыто», но не повернул ключ в замке. Опустил жалюзи на окнах и вернулся за стойку.

– Может пива? – спросил он Славина, но тот отрицательно покачал головой.

Эдик посмотрел на часы и подумал, что полчаса давно прошли.

Несколько дней назад, в это же время, перед закрытием бара сюда явились три крепких парня. Они были настроены не слишком дружелюбно, даже агрессивно. Положили на стойку конверт с деньгами и сказали, что с повелением в баре загорелого мужика с татуировкой на пальце, нужно позвонить по такому-то номеру. Поначалу Эдик запаниковал, даже попытался что-то соврать, но потом решил, что в его положении спорить не следует, иначе можно нарваться.

– Хорошо, хорошо, – ответил он. – Я все сделаю. Только не надо тыкать пистолетом мне в рыло.

Парни ушли, пообещав заплатить еще вдвое, когда Эдик устроит им встречу со Славиным. И еще пообещали, что никаких конфликтов, тем более крови близко не будет. Надо просто поговорить с человеком, сделать ему деловое предложение или что-то в этом роде.

Ясно, работа барменом на этом месте для Эдика закончена. Остается получить обещанные деньги, купить билет на поезд и отправляться до дома. В Москве он не завел ли путной бабы, ни друзей, здесь его ничего не держит. Он уже собрал в дорогу чемодан и спортивную сумку, но хозяйку квартиры пока не предупредил, что съедет со дня на день.

Прикуривая одну сигарету от другой, Славин беспокойно ерзал на табурете, постукивал кончиками пальцев по стойке. Когда входная дверь приоткрылась и один за другим в бар вошли три парня в спортивных костюмах, он чуть повернул голову, затем посмотрел в лицо Эдика и зло прищурился. Славин был сообразительным мужиком, все понял без слов.

Он спрыгнул с табурета, отскочив в сторону, к сортиру, вытащил из-под полы пиджака пистолет. И трижды выстрелил от бедра. За все про все – две секунды. В ответ ударила короткая автоматная очередь, за ней другая. Снова пальнули из пистолета. Эдик присел на корточки, спрятавшись за стойкой. Он согнул спину, ссутулил плечи, решил, что надо бы лечь на пол. Но не успел, почувствовав удар в бок, под ребро, и резкую боль, скрутившую его пополам. Бармен подумал, что его задели. Наверное, ранение пустяковое, потому что он жив и в сознании… Но почему тогда так много крови? Мир плыл и качался перед глазами.

Стрельба стихла так же неожиданно как и началась.

Три парня приблизились к стойке, перевернули Славина с живота на спину и обшарили карманы, выудили документы и бумажник. К губе убитого приклеилась тлеющая сигарета. Пепел падал в полуоткрытый рот, наполненный кровью. Один из парней, вытащив из кармана куртки фотоаппарат, сделал несколько снимков, другой подхватил спортивную сумку, оба молодца заспешили к двери. Третий шагнул следом, но вернулся. Он лег животом на стойку, посмотрел на бармена, плавающего в луже крови.

– Помогите, – прошептал Эдик так тихо, что сам себя едва услышал.

– Сейчас, – ответил молодой человек.

Переложив пистолет в правую руку, он дважды выстрелил ему в голову бармена и направился к выходу.

К ночи поднялся ветер, который не давал заснуть. Зубов беспокойно ворочался, закрывая голову шерстяным одеялом. Но этот ветер, пыль и песок, забивавшие нос, прохладный воздух ночи и жар, тянувший от песка, превратили отдых в мучение.

Зубов пребывал в странном забытье, где-то между сном и явью. Сейчас он снова видел жену Надю, они сидели на веранде дачного домика, открывался чудесный вид на дальнюю деревню и солнце, опускавшееся за влажный темно-синий лес. На столе песочный торт, большой стеклянный графин, в воде стоят крупные садовые ромашки и еще какие-то синие цветы, название которых Зубов не мог вспомнить. Но картина засыпавшей природы не грела душу, Зубов отхлебывал из чашки остывший чай, продолжая давно начатый разговор, тягостный и безысходный, который хотелось скорее закончить, но не получалось. Все вопросы уже заданы, все ответы знаешь наперед, но разговор все тянется. И нет ему конца…

– Просто нам надо было завести двух детей, – Зубов прикурил сигарету, но дым оказался слишком едким, табак горчил на губах. – А лучше трех детей. Я жалею, что в свое время…

– Что «в свое время?» – в голосе жены слышится насмешка.

– Один ребенок – это слишком мало. Это потом понимаешь. Когда уже поздно об этом думать.

– Замолчи, – сказала Надя. Ее глаза закрывали темные стекла очков. – Хватит мусолить одни и те же слова. Не хочу больше об этом говорить. И никогда не смей в моем присутствии…

Она замолкает, снимает очки и вытирает платком красные веки.

– Но ты первая заговорила. Не я, а ты. Это ты сказал про дух детей.

– Замолчи.

– Ты начала этот разговор, ты постоянно возвращаешься к нему. Будто споришь сама с собой. Давай вместе закончим этот спор.

Он подумал, что Надя становится невыносима. Когда-то он любил эту женщину. Наверное, и теперь любит, только не сможет разобраться в себе самом. Сейчас этот союз, само присутствие супруги, тяготит Зубова, кажется, что брак изжил себя, лучшие дни в далеком прошлом, а прошлого не вернешь. Вместо него – лишь горсть пепла в железной урне. А урна стоит в колумбарии кладбища за городской окраиной.

Им с Надей надо расстаться, другого выхода он не видит. Хотя бы на время, на пару месяцев, на полгода. А там все, может быть, сложится иначе, пойдет по-другому… Теперь эта женщина губит его, разрушает изнутри, отнимает последние душевные силы, волю жить дальше. Еще он подумал, что ни одна женщина, самая прекрасная, самая красивая, самая добрая, не стоит того, чтобы жить ради нее. Или умереть ради нее. И Надя этого не стоит.

– Мы все давно закончили, – Надя надевает очки. – Но рай уж ты хочешь подвести черту, некий итог… Тогда тебе вот что скажу: от тебя не надо было заводить и одного ребенка. Вот о чем я жалею каждый день, каждую минуту. Чего не могу себе простить. Что завела от тебя ребенка. Я была дурой. Не разглядела, что ты за человек. В одном ты прав – теперь поздно что-то менять.

– Ты винишь меня во всем, но я не виноват, – Зубов чувствует, что говорит он что-то не то и не так. Нужно бы замолчать, но он не может. – Тебе кажется, что я последняя сволочь. Но меня не было рядом.

– Тебя не бывает рядом, когда ты нужен.

– У тебя на все готов ответ…

Надя больше его не слушает, не слышит. Она смотрит на дальний лес, на багровое солнце и чему-то улыбается. Зубов давно не видел, как она улыбается. Надя переводит взгляд на садовые ромашки в графине. Тянется к ним рукой, достает букет и швыряет его через перила веранды, на траву газона. Зубов молча наблюдает за женой. Веко правого глаза подергивается. Надя поднимает тяжелый графин над головой, выливает воду себе на лицо. Очки сползают с носа. Вода стекает по подбородку, льется в вырез сарафана, на плечи…

Зубов откинул одеяло, сел на землю и сплюнул. В глотке першило от песка и пыли, на губах соль. Он поднял голову: на небе россыпь звезд и луна в желтом прозрачном облаке. Огонь в костре почти погас, Зубов не стал подбрасывать хворост. Накануне вечером, пока не стемнело, удалось собрать запас на пару топок, но с топливом здесь в степи проблемы, поэтому нужно экономить каждую ветку.

Место для ночевки выбрано лучшее из того, что можно отыскать: у подножья невысокого холма, с подветренной стороны, подальше от звериных троп. Зубов поежился. Витьке Суханову тепло в его спальнике, а Лена Панова устроилась лучше всех, она отдыхает в двухместной палетке, маленькой, но вполне приличной, спасающей от змей, назойливых насекомых, и главное, от песка и крупинок соли, летящих по воздуху. Наверняка она застегнула молнию спального мешка, который Зубов захватил для себя, и во сне снова и снова переживает ужасы прошедшего дня и ночи.

Докурив сигарету, Зубов подумал, что неплохо бы подремать еще немного, до рассвета час с хвостиком. Но вместо того, чтобы завернуться в одеяло и закрыть глаза, поднялся на ноги. Взял фонарь, подхватил спутниковый телефон в пластиковом футляре, повесил на одно плечо полупустой рюкзак, на другое зачехленный карабин. И зашагал вверх по пологому склону. Желтый световой круг натыкался на голый колючий кустарник, норы сусликов и клочья выжженной солнцем травы. Когда до откоса оставалась пара шагов, Зубов остановился, лег животом на землю и приник глазами к окулярам бинокля.

В лунном свете хорошо просматривается неровный холмистый горизонт, голубая равнина, неровная и кочковатая, вдоль и поперек разрезанная глубокими оврагами. Еще едва темнеет извилистая полоса грунтовой дороги, ведущей с юга на северо-запад. Это единственный путь, пересекающий обширную равнину, на этом участке дорога около полукилометра вьется вдоль подножья холма. Если свернуть направо, угодишь в овраг, который тянется вдоль дороги, расширяется, превращаясь в огромную воронку, словно сюда угодила авиационная бомба весом в три тонны.