Флердоранж — аромат траура - Степанова Татьяна Юрьевна

— Я думаю, что они тут и думать даже забыли об этой маленькой проститутке, — жестко отрезал Колосов. — Не те это люди, не того склада, чтобы терзаться комплексом вины. И не тот это случай Катя, не тот. На кону стоит большой жирный кусок. Агрофирма, спиртзавод, фактически весь район с его ресурсами, угодьями, производством. И сейчас все это осталось без головы. А это миллионный бизнес при новом умелом хозяине.

— Кого ты имеешь в виду? Ну договаривай же.

— Пока никого. Без фамилий обойдемся. Но мне кажется, что он вот-вот должен открыто заявить свои права на все. Иначе все это вообще полная бессмыслица.

— А тебе не кажется странным сам порядок убийств? Бодун, Артем Хвощев, Чибисов? Выходит, кто-то должен был все знать — что Бодун едет к Хвощеву, что Артем и Полина одни едут в Москву, наконец, что Чибисову взбредет среди ночи ехать проверять строительство каких-то автопоилок?

— Это всё мог знать тот, кто либо близок к ним, либо пристально следил за каждым их шагом. Когда следят, Катя, по-настоящему следят, обычно знают все. Досконально.

— А вот мне этот порядок смертей напоминает что-то другое. — Катя смотрела в зарешеченное окно. — Только я еще не понимаю, что это… Это как витки спирали по восходящей. Странно, если брать за основу то, о чем ты говоришь, логичнее бы предположить, что после Бодуна должен был погибнуть Хвощев-старший. А погиб его сын, мальчишка. А его невесту отчего-то пощадили. Почему там в поле во время нападения не убили и Полину? Ты это можешь объяснить?

— Могу. В делах «Славянки» она никому не конкурент, а может, даже и удобное прикрытие.

— Прикрытие? — Катя нахмурилась. — Прикрытие… А ее трусы, вывешенные, как флаг, на боковом зеркале машины? Это что? Печально то, что мы начинаем намеренно забывать кое-какие очень многозначительные детали только потому, что они не вписываются в какую-то одну отдельно взятую конструкцию.

— Я тебя отправил сюда именно для того, чтобы ни одна деталь не была упущена. Но мы отвлеклись. Что ты там говорила про какие-то витки спирали?

— Никита, напомни мне еще раз, пожалуйста, что рассказывала Жанна Зарубко про то происшествие на Варшавском шоссе? Как тогда вел себя Чибисов?

— Он был пьян. Она говорила — он лыка тогда не вязал. Копейкину выбросил из машины Бодун. Хвощева это только позабавило. Тогда они, наверное, и не предполагали, чем эта выходка закончится. Хотя должны были предполагать, должны были видеть, в каком состоянии эта Копейкина — не слепые же были, сукины сыны… Но при чем здесь все это? Зачем тебе?

— Ты понимаешь… Стриптизерша появилась здесь гораздо раньше, чем ты сообщил мне об этой Копейкиной, — тихо сказала Катя. — Я совсем забыла, что уже видела здесь стриптизершу. Вспомнила только, когда ты сейчас спросил, кого еще надо, не откладывая, допросить.

— Ты это очем?

— В мастерской Бранковича я видела портрет стриптизерши. Блондинка с длинными волосами. Ты видел фото этой Зои Копейкиной — она ведь была блондинкой?

— Да. То есть… как это?

— Я не знаю как. Но портрет у Бранковича. И в тот раз он отчего-то не захотел мне его показывать. Я тогда и внимания особо не обратила. Потому что там была другая картина, смысл которой показался мне важным для… понимания этого дела. Но, может быть, ключ не в той картине, где нарисован весьма своеобразно Артем, а в этом портрете стриптизерши?

Колосов поднялся.

— Поедем разберемся, — сказал он. И от того, как он это произнес, на душе Кати сразу стало легче. Действовать, разбираться было все же лучше, чем сидеть и гадать… на те самые, отвергнутые Брусникиной «четыре короля».

Дома за высокими заборами у реки встретили их могильной тишиной. В ворота Бранковича пришлось долго звонить и стучать, пока наконец через переговорное устройство не откликнулся баритон с акцентом:

— Хелло, кто там?

— Милиция, — веско сказал Колосов. — Господин Бранкович, откройте.

Прошло минут десять. Затем калитка плавно распахнулась, являя хозяина дома. Бранкович был в белом атласном кимоно, заляпанном краской, и модных шлепанцах из змеиной кожи. Дополнением к домашнему наряду служил плеер — мелодия Кустурицы была еде различимой; но, как всегда, мажорной и зажигательной. При каждом движении Бранковича кимоно на его голой груди расходилось, демонстрируя золотой нательный крест и эмалевую панагию на толстой золотой цепочке. И кроме всех этих колоритных деталей, что-то было еще в Бранковиче не так. Слишком уж порывисты были его жесты, неровна и выспренна речь, слишком блестели глаза под темными бровями.

На Катю он смотрел так, словно она была голой. Это было бы понятно, если бы он был пьян, как Островская. Но алкоголем от Бранковича не пахло. В воздухе витало его обычное амбре — смесь пота и ароматических свечей, до которых он был большой охотник.

— Вы ко мне? По какому делу? — Бранкович едва не пританцовывал на месте, подстегиваемый цыганскими скрипками Кустурицы. — Целую ваши руки, госпожа следователь, — он отвесил Кате галантнейший поклон. — Вы снова посетили бедного художника в его деревенском доме. Это царский подарок.

— Савва, вы знаете, что случилось ночью? — спросила Катя, с изумлением, взирая на негр. Эти приплясывания, этот плеер, это его «целую руки» — вообще весь его вид какой-то залихватски-бесшабашный совершенно не вязался с теми похоронными настроениями, что носились в самом воздухе Славянолужья после третьего убийства.

— Знаю, знаю. Все я знаю. Тут уже с раннего утра все знают. Бедный старый дуралей, бедный чибис…

— Что же тут смешного? — Катя настораживалась все больше и больше, потому что «бедный чибис» Савва произнес, почти давясь от смеха!

— Ничего, — Бранкович развел руками. — Но и страшного тоже ничего. Подумаешь — чибис умер. Не он первый, не он последний. Все будем там, внизу… Простите, я вас опять шокирую, да? А вы еще не забыли ту мою дерзость? Но знаете, царица моя, у наших с вами общих предков, пришедших с берегов Дуная, был такой обычай плясать и смеяться, справляя тризну. И это никого не шокировало, только греков. Но Византии уже тогда был заражен позитивизмом… Наивная вера наших предков казалась варварством, а их первобытное чувство Сопричастности великой тайне перевоплощения материи вообще была недоступна пониманию тех, кто под влиянием христианства предал Элевсин анафеме…

— Господин художник, мне бы хотелось поговорить с вами и взглянуть на ваши картины, если позволите, — сдержанно прервал его Колосов и, когда они шли вслед за Бранковичем по дорожке к дому, шепнул Кате; «Ты что, не видишь — он обкуренный по самый мозжечок? У него сейчас что ни спросишь, все небо в алмазах».

— Я как раз работая, — Бранкович нетвердо обернулся, попытался выключить плеер, но сделал по ошибке громче, и Кустурица, сотканный из скрипок, аккордеона и медных духовых, синей птицей взмыл над кронами деревьев, над забором, крышей в плотную облачность. — А вы что же, тоже ведете это дело?

Колосов с некоторым опозданием представился.

— От кого вы узнали об убийстве? — спросил он.

— От Туманова Кости. Им с Сандро, с Павловским охранник с фермы позвонил утром, когда милиция приехала.

— А вы сами где находились ночью?

— Я? Вы подозреваете меня? О, это так интересно… Но я был здесь, дома. Работал, писал, вообще вел себя тихо-тихо, как мышь… Полевая мышь…

— Он же обкуренный, — в свою очередь шепнула Катя Колосову. — Брось. В таком состоянии все равно это бесполезно. Сначала взгляни на портрет. Савва, хотелось бы еще раз увидеть ваши замечательные картины.

— О, прошу, прошу, — Бранкович, пританцовывая, увлек их за собой в дом.

Колосов удивленно оглядывался: даже его, видевшего всякое, поразила обстановка этого дома. Очень уж был ярок контраст между кондовой деревней и этой отделанной с европейской иголочки богемной холостяцкой берлогой.

В мастерской сильно пахло растворителями. Высокая стремянка была вплотную придвинута к холсту на станке. Бранкович до их прихода действительно работал — об этом свидетельствовало все: открытые тюбики с краской, перепачканные кисти, разноцветные смеси в фарфоровых корытцах, сырая картошка

Полотно «Элевсин» Никита рассматривал молча. Артема Хвощева сначала даже и не узнал вовсе — Кате пришлось украдкой от Бранковича ткнуть в холст пальцем: вот же он, какой ужасный, смотри! Но, увы, все, что ей самой казалось в этой картине таким красноречивым и многозначительным, на Колосова не произвело особого впечатления, Кате пришлось смириться с тем, что всяк ныне оценивает современное искусство по-своему и выводы из него делает тоже свои. А иногда и никаких выводов не делает и ничего не видит, точно слепой!

— Савва, у вас был женский портрет, кажется, стриптизерши, — она постаралась произнести это спокойно, почти небрежно, — где он, я что-то его не вижу здесь?

— Я его снял совсем, он портит экспозицию, — Бранкович стоял перед ними, скрестив на груди руки. Покачивался с носка на пятку.