Флердоранж — аромат траура - Степанова Татьяна Юрьевна

— Савва, у вас был женский портрет, кажется, стриптизерши, — она постаралась произнести это спокойно, почти небрежно, — где он, я что-то его не вижу здесь?

— Я его снял совсем, он портит экспозицию, — Бранкович стоял перед ними, скрестив на груди руки. Покачивался с носка на пятку.

— По-моему, портрет превосходный. Покажите его, пожалуйста… начальнику отдела убийств.

— Да ну, не стрит, — Бранкович улыбался.

— Пожалуйста, — повторила Катя.

— А в чем дело? — Глаза Бранковича заискрились интересом и вызовом.

— Мы хотим взглянуть.

— А если я не хочу его показывать?

Тут Катя увидела край холста, прислоненного к стене и заставленного другим холстом. Она подошла, с усилием вытащила его, повернула — это был тот самый портрет обнаженной блондинки. Стриптизерши с шестом.

Что-то грохнуло. Катя быстро обернулась — это Бранкович с силой швырнул плеер об пол. Наступил на него ногой. Серебристый пластик хрупнул, как орех. И…

— Кто изображен на этом портрете? — невозмутимо спросил Никита.

— Савва, я должна предупредить вас, что лучше вам ответить на этот вопрос самому, добровольно, потому что именно с этого момента многое, очень многое зависит именно от добровольности ваших показаний, — выпалила Катя. — Что же вы не отвечаете? Почему молчите? Нам самим назвать имя этой женщины?

— Мы сами никого не назовем, — сказал Никита. — Это не она, Катя. Понятно? Не она.

Зазвенела пауза. Бранкович (он, казалось, был изумлен больше всех) нагнулся и поднял разбитый плеер.

— Не она? Это не Копейкина? — спросила Катя.

— Нет. И близко ничего похожего нет, — Никита тяжело вздохнул. — Извините нас. — Он обратился к Бранковичу: — Может быть, все-таки скажете, кто это?

— Это моя бывшая жена, — Бранкович подошел к портрету, дотронулся до нарисованного лица. — Это моя Барбара… Она никогда не была стриптизершей, — он взглянул на Катю. — Она была учительницей в школе для глухих детей в Мюнхене. Мы познакомились в замке Нойшванштайн, когда я путешествовал по Германии. Она приехала в замок с подругой на воскресную экскурсию. Я увидел ее там и… Через две недели мы поженились. Она даже ни разу в жизни не видела стриптиза. Она была непохожей на нынешних… Она была чистой, женственной. А этот портрет, который я сейчас ненавижу, я написал от противного. Мне казалось, что я таким образом открываю в ней то, о чем она даже и не подозревала. Мне казалось тогда — в душе каждой женщины дремлет вакханка, менада, блудница… Я забавлялся своими опытами, хотел разбудить это в ней, заставлял позировать… Но я ошибся, я все разрушил. Барбара ушла от меня. Вторым ее мужем стал немец. У нее сейчас двое детей, двое мальчиков, она с семьей по-прежнему живет в Мюнхене. А я, — Бранкович вдруг всхлипнул. Переход от эйфории к депрессии был моментальным. — Только художник может вот так своим искусством разбить себе жизнь… Надругаться над любовью всей своей жизни, над мечтой Нойшванштайн.

А тем временем на дороге возникло какое-то подозрительное оживление. Катя заметила это, еще когда они были у Бранковича, — по дороге мимо дома то и дело с грохотом проносились грузовые машины. На обратном пути Катя насчитала на дороге два старых «ЗИЛа», два молоковоза, новенький трактор с прицепом и какой-то совершенно невозможный агрегат, смутно похожий одновременно и на мини-фабрику на колесах, и на машину времени, Колосов назвал его американским свеклоуборочным комбайном.

Все это ехало наперегонки, подпрыгивало на ухабах, дребезжало, звякало, тряслось, однако четко поддерживало общее направление на юг. На дороге их настиг звонок Трубникова. Участковый снова бил тревогу из самого эпицентра событий — из дома Чибисовых.

— Никита Михалыч, вы где там? Давайте быстрее сюда. Наши-то уже смылись, а тут, по-моему, буза какая-то поднимается, — тревожно сказал участковый. — Я мимо ехал, гляжу, опять что-то неладно.

— Что за черт? Что там еще неладно? — Колосов сразу прибавил газу, и черная «девятка» включилась в общий заезд, стараясь вырваться в лидеры. — Что за день сегодня такой, Катя, а?

У ворот дома Чибисовых, где всего какой-то час-полтора назад стояли милицейские машины, снова было не протолкнуться — на этот раз от сельхозуборочной техники и людей. К дому прибыли рабочие агрофирмы «Славянка». Собралась уже довольно большая толпа. Трубников был здесь: взмокший от пота, красный от волнения. Рабочие окружили его, что-то горячо, эмоционально объясняли. Участковый то и дело вскидывал руку вверх жестом римских Цезарей и, Напрягая горло, осаживал наиболее агрессивно настроенных: «Мужики, тихо, так нельзя! Давайте спокойно разбираться!»

Когда Колосов и Катя подъехали, почти одновременно с ними к дому подъехал и бордовый внедорожник Павловского. Он сам сидел за рулем! Выскочил из машины, энергично протолкался сквозь толпу, здороваясь с рабочими. Его встретили одобрительным гулом, расступались. А вот перед Катей и начальником отдела убийств расступались не очень охотно. Пришлось прокладывать дорогу. Никита сильным плечом как танк раздвигал толпу, Катя хвостом держалась сзади.

И слепому было ясно: в Славянолужье снова собирается гроза. Лица рабочих были растерянными и гневными. То и дело слышались выкрики:

— Пусть объяснят, что происходит! Пусть скажут, кто и за что убил Михаила Петровича!

— С работой-то теперь как же будет? Будет работа или нет? А зарплату выдавать сегодня будут?

— Уборочная скоро! Как же мы теперь будем-то без никого, мужики?!

— Не дадим продать «Славянку»! Не дадим банкротить! Менеджера давай сюда, управляющего давай, агронома! Пусть скажут, что теперь с нами со всеми будет?

— Пусть убийцу ищут! Что ж это делается-то, мужики? Среди бела дня, такого человека сгубили… Давайте Нам сюда эту сволочь, мы с ним сами поговорим, по-нашему!

Александр Павловский что-то спросил у Трубникова. Тот кивнул на пробиравшихся к воротам Колосова и Катю. Павловский открыл калитку, махнул им — скорее идите сюда! Когда они входили во двор, на веранде второго этажа показалась Елизавета Кустанаева. Увидев ее, рабочие засвистели, закричали:

— Эй, давай сюда управляющего, агроному звони давай, слышь ты, кукла! Ты ж теперь одна на хозяйстве осталась!

Кустанаева испуганно скрылась в доме. А через минуту уже была во дворе.

—Наконец-то… хоть кто-то приехал, — воскликнула она, задыхаясь, — а то я не знаю, как быть!.. Они пришли, орут, как ненормальные. Что я могу им сказать? Я пола сама ничего не знаю!

— Лиза, успокойся, — сказал Павловский. — Поди валерьянки, что ли, выпей или коньяка. Возьми себя в руки. Так нельзя с народом.

По тому, как он это произнес, Катя поняла: Кустанаева позвонила ему и вызвала его себе на помощь так же, как их с Колосовым вызвал Трубников. Никита обратился к Павловскому:

— Здравствуйте, Александр Андреевич, вот при каких обстоятельствах приходится знакомится с вами.

Павловский рассеянно кивнул: да, да.

— Лиза, надо к ним выйти, объяснить ситуацию, обещать, — сказал он Кустанаевой. — Феоктист здесь?

— Нет, уехал, все уехали, бросили меня. Я одна здесь, — губы Кустанаевой дрожали. — Что они от меня хотят? Что я-то могу сделать?

— Надо успокоить людей. Не надо доводить их до крайности. Я скажу Трубникову, чтобы он пригласил рабочих сюда. — Павловский повернулся к воротам.

— Саша, пожалуйста, не надо, не сейчас. Я не могу, я не знаю!

— Нет, сейчас. Это надо сделать именно сейчас, люди ждут.

Катя посмотрела на Колосова: может, он вмешается в ситуацию? Но тот молча наблюдал за Павловским.

— Как назло, сегодня день зарплаты, — нервно сказала Кустанаева. — Мы расплатимся, конечно, но… А насчет дальнейшего существования фирмы, что я могу им сказать? Когда он умер, умер… убит…

Катя хотела чисто по-человечески успокоить ее, ободрить, но подойти к Кустанаевой не успела. Почувствовала на себе чей-то взгляд. Оглянулась и…

На крыльце дома, держась за перила, стояла Полина Чибисова. Она была в джинсах, черной майке и босиком. Катя ожидала увидеть ее сраженной горем, оплакивающей смерть отца, почти невменяемой, но Полина на этот раз держала себя в руках. Она была очень бледна, настороженна и вместе с тем полна какого-то страстного лихорадочного ожидания.

Катя подумала: «С самого утра в этом несчастном доме все вверх дном». Но Полина не показывалась на глаза ни им с Колосовым, ни следователю прокуратуры, ни милиционерам. И вот стоило лишь сюда, в этот злосчастный дом, приехать ему, как она сразу же покинула свое убежище и появилась на сцене.

Вo двор вошли Павловский, Туманов (видимо, он толь ко что откуда-то прибыл на подмогу своему другу и компаньону), Трубников и человек семь из числа собравшихся — механизаторы, бригадиры полеводческих бригад и старший зоотехник. За воротами шумели, горланили, а здесь во дворе было тихо. Все словно ждали чего-то.