Заживо погребенные - Рэнкин Иэн

– Я думаю, Син заслуживает этого более других, – задумчиво произнес Манн. – Временами Эдди обращался с ней как с надоевшей прислугой. – Он поднял глаза на Шивон и Хайндза. – Я не люблю плохо отзываться о покойных, но Эдди был не из тех, с кем легко дружить. Раздражительный, грубый…

– И как же люди с этим мирились? – поинтересовался Хайндз.

– О, он бывал и обворожительным, и щедрым.

– Мистер Манн, – обратилась к нему Шивон, – а были у Марбера другие близкие друзья? Я имею в виду, более близкие, чем миссис Бессан.

Манн быстро заморгал:

– Вы имеете в виду любовниц?

Шивон выразительно кивнула. Манн ждал именно этого вопроса. Все его тело, казалось, извивалось от удовольствия.

– Ну, вкусы Эдди…

– Я полагаю, мы можем строить некоторые догадки о склонностях мистера Марбера, – перебил его Хайндз, имея в виду непостоянство последнего.

Шивон взглядом заставила его замолчать. Ее глаза словно говорили: никаких догадок.

Манн тоже посмотрел на Хайндза. И вдруг прижал ладони к щекам.

– Боже, – выдохнул он, – вы думаете, что Эдди был геем, так ведь?

– А что, не был? – с безучастно-кислой миной переспросил Хайндз.

На лице галерейщика появилась вымученная улыбка.

– Дорогой мой, мое ли это дело – знать, был он на самом деле геем или нет?

Хайндз бросил на Шивон умоляющий взгляд:

– После беседы с миссис Бессан у нас сложилось впечатление…

– Я неспроста называю ее мадам Син ^[4], – перебил его Манн. Шагнув вперед, он поправил одну из картин. – Она всегда достойно защищала Эдди.

– Защищала от чего? – спросила Шивон.

– От окружающих… от любопытных глаз… – Он огляделся, словно в галерее было полным-полно недоброжелательных соглядатаев, и, повернувшись к Шивон, продолжал: – Поговаривали, что Эдди вступает только в кратковременные отношения. Вы понимаете… с профессиональными женщинами.

Хайндз открыл было рот, собираясь задать очередной вопрос, но Шивон, опережая его, сказала:

– Полагаю, мистер Манн имеет в виду проституток.

Манн с готовностью закивал головой, облизывая языком уголки губ. Тайна перестала быть тайной, значит, причина волноваться уже отпала…

– Я это сделаю, – сказал Хорек.

Это был маленький костлявый человечек, одетый чуть не в лохмотья. На улице его можно было принять за сезонного рабочего или бродягу, то есть за того, кто не причиняет хлопот и кто не вызывает тревоги. Это было его амплуа. Работая на Верзилу Гора, он разъезжал по городу в «ягуаре» с шофером. Но стоило ему расстаться с ними, как он снова входил в свою роль и делался неприметным для окружающих, словно кучка мусора у дороги.

Обычно его можно было найти в диспетчерской по приему заказов принадлежащего Кафферти таксопарка, но Ребус понимал, что там они встретиться не могут. Он позвонил по мобильнику и попросил соединить его с Хорьком.

– Передайте, что звонит Джон со склада.

Они договорились встретиться на пешеходной дорожке у Юнион-кэнел, примерно в полумиле от диспетчерской. По этой дорожке Ребус не ходил уже много лет и сейчас вдыхал воздух, пропитанный запахом дрожжей с местной пивоварни. По расцвеченной нефтяными пятнами воде канала плавали птицы. Лысухи? Шотландские куропатки? Он так и не сумел выучить названий птиц.

– Как у тебя с орнитологией? – спросил он Хорька.

– Да никак, я лишь раз был в больнице – с аппендицитом.

– Я не про болезни. Орнитология – это изучение птиц, – объяснил Ребус, хотя подозревал, что Хорек знает об этом не хуже его: выставить себя круглым дураком – его обычный трюк, рассчитанный на то, что излишне доверчивые люди его недооценят.

– А, ну да, – сказал он, кивая головой, а затем добавил: – Передай, я все сделаю.

– Я же еще не сказал, что им надо.

– Я и так знаю, что им надо.

Ребус посмотрел ему в глаза.

– Кафферти закажет тебя.

– Если сможет, в чем я сильно сомневаюсь.

– Вы с Эли, наверно, очень любите друг друга.

– Его мать умерла, когда ему было двенадцать. Детям такой опыт ни к чему.

Он смотрел на замусоренную узкую полосу воды таким пристальным взглядом, каким туристы смотрят на воду в Венеции. Девушка на велосипеде, ехавшая по дорожке в их сторону, кивнула им, когда они посторонились, чтобы дать ей проехать.

Когда дочери Ребуса было двенадцать, она жила с матерью, они к тому времени уже развелись.