Испытание воли - Тодд Чарлз

— Это известно только Богу, — ответил Ратлидж, не желая над этим задумываться.

Экономка нахмурилась.

— Полагаете, он боится? Я иногда наблюдала за ним на улице и видела его ярость, странности, которые сбивали всех с толку, — ну, конечно, сбивали, мы не знали, что с ним делать, то ли игнорировать, то ли кричать на него или запереть! Но когда он был трезвым, я чувствовала, как его мучает страх, и это меня беспокоило. Мне бы не хотелось думать, что этот страх, так же как и ужасы войны, сейчас с ним, там, куда он отправился. Поскольку он не двигается, он не может от этого убежать.

Ратлидж посмотрел на нее.

— Я не знаю, — ответил он ей честно. — Вы, возможно, единственный человек, кого это заботит.

— Я видела в своей жизни слишком много страданий, чтобы не заметить их, если они есть, даже у пьяницы, — сказала она. — А этот человек страдал. Что бы он ни сделал на войне, добро или зло, он с тех пор платил за это каждый час. Вы будете об этом помнить, если сможете с ним поговорить? Я не думаю, что вы были на войне, но жалость — это то, что даже полицейский должен понимать. Нравится он вам или нет, но этот человек заслуживает жалости.

Лицо экономки вдруг как бы окаменело, словно она пожалела, что разоткровенничалась с чужим человеком.

— Зайдите после обеда, если хотите. Я не думаю, что он придет в себя раньше, если вообще придет. — Ее голос звучал официально. — Имейте в виду, что пытаться сделать это раньше к добру не приведет! — Она закрыла дверь, оставив Ратлиджа стоять на тротуаре.

Хэмиш опять зашевелился: «Если он умрет из-за того, что ты дал ему деньги, что, полагаешь, с тобой сделают?»

— Это будет концом моей карьеры. Если не хуже.

Хэмиш горько хмыкнул: «Но не расстрельная же команда. Помнишь ее? Как делаются дела в армии? Холодный серый рассвет, солнце еще не встало, никто не хочет видеть позорную смерть. Этот мрачный час утра, когда душа сжимается, мужество уходит, когда тело сотрясает ужас. Ты все помнишь! Жаль. Я хотел напомнить тебе…»

Ратлидж шагал к гостинице, опустив голову, и чуть не налетел на велосипед. Он не обратил внимания на женщину, которая поспешно уступила ему дорогу, и не услышал голос, называвший его по имени. Воспоминания, овладевшие им, влекли его назад, во Францию, к ужасу разрушения, к стреляющим орудиям.

Пулеметчик все еще был там, а главная атака должна была произойти на рассвете. Его нужно было остановить. Ратлидж вновь послал своих людей вперед, выкрикивая приказы на бегу. Он видел, как они падали; сержант упал первым, остальные повернули назад и побрели сквозь темноту, яростно проклиная все на свете, глаза их были полны боли и бешенства.

— Это не просто гибель, это бессмысленные потери! — крикнул капрал Маклауд, прыгая обратно в траншею. — Если остановить его можно только таким образом, пусть стреляет!

Ратлидж, с пистолетом в руке, закричал:

— Если мы не остановим его, сотни людей погибнут — наш долг расчистить им путь!

— Я назад не пойду — вы можете меня здесь пристрелить, туда я не пойду! И других не пущу, Бог мне свидетель!

— Говорю же, у нас нет выбора! — В диких глазах солдат, окружавших его, он увидел бунт и с беспощадной яростью повторил: — Нет выбора!

— О, парень, выбор есть всегда. — Капрал указал на мертвых и умирающих солдат на ничьей земле между пулеметчиком и траншеей. — Это хладнокровное убийство, и я не буду в нем участвовать. Никогда больше!

Он был высокий и худой, очень молодой, обожженный сражениями, измученный бесконечными наступлениями и отступлениями, кровью, террором и страхом, страдающий из-за кальвинистского воспитания, которое привило ему понимание правильного и неправильного и которому он остался верен, несмотря на весь этот ужас. Не мужество он потерял; Ратлидж знал его слишком хорошо, чтобы подумать, что он струсил. Он просто устал — и другие это видели. Ратлидж ничего не мог для него сейчас сделать — слишком многие жизни были поставлены на карту, и он не мог позволить одной стоять у них на пути. Жалость боролась с гневом, и она не победила.

Он арестовал Хэмиша Маклауда, затем выполнил приказ, погрузившись в ледяную, скользкую грязь, требуя, чтобы солдаты оставили его одного, но они все же последовали за ним в беспорядке. Они заставили пулеметчика замолчать, и после этого им не оставалось ничего, кроме как ждать начала яростного сражения. Остаток этой долгой ночи он сидел с Хэмишем, слушал завывание ветра, метущего снег перед траншеей. Он слушал, что говорил Хэмиш.