Смерть на брудершафт (фильма 7-8) - Акунин Борис

Посмотрела на единственного свидетеля неприятной сцены, однако тот уже куда-то делся. На скамье белела брошенная газета.

Психологический этюд

Следующим утром, проводив отца до пристани (семейная традиция, никуда не денешься), Маша Козельцова шла домой в обход центральных улиц, чтоб не наталкиваться на испуганные или, того хуже, жалеющие взгляды. Пересекла Большую Морскую, нырнула в узкий проход, который вел через дворы на Одесскую, а там рукой уже подать до дома.

В узкой щели между домами, спиной к Маше, стоял кто-то в военном френче без погон, неторопливо и обстоятельно прикуривал папиросу. Обойти его, широкоплечего, было затруднительно.

Секунду-другую обождав, Маша нетерпеливо сказала:

— Сударь, позвольте пройти.

— М-м-м? — промычал курильщик, не повернувшись. Донеслось сосредоточенное попыхивание. Табак, видимо, отсырел.

— Разрешите пройти, — повторила она, уже с раздражением.

— Да-да, извините.

Невежа подвинулся, встав к стене лицом.

— Вас не учили, что поворачиваться к даме спиной неучтиво? — окончательно рассердилась Маша. Она всегда бывала не в духе, когда приходилось в ясный день ходить по городу.

Незнакомец глухо произнес:

— Хорошо, я обернусь…

И обернулся. На груди у него белел эмалью георгиевский крест и еще висел какой-то овальный значок с короной, но потрясенная Маша не вглядывалась. Лицо невежи слева было обезображено чудовищным ожогом: кожа воспаленно-розового оттенка вся сморщилась — жутко смотреть.

Глядя вниз, мужчина хмуро сказал:

— Извините, вы сами настояли…

— Это вы меня извините! — прошептала она, мучительно краснея. Уж ей ли было не знать, что он, бедняжка, сейчас испытывает!

По-прежнему не поднимая взора, георгиевский кавалер вздохнул:

— Не могу видеть, как от меня шарахаются женщины, особенно молодые. Не привык еще…

— Я вас понимаю, как никто другой. Вот, смотрите.

Поддавшись внезапному порыву, она приподняла вуаль.

Он наконец взглянул на нее. Но реакции, к которой Маша привыкла и которой ждала, не было. Незнакомец не отвел взгляда от пятна, а довольно равнодушно его рассмотрел. Пожал плечами.

— Где вам понять урода. Вы красивая. Подумаешь, родимое пятно. Даже мило. Похоже на медвежонка.

— На медвежонка? — пролепетала Маша и схватилась за щеку.

— Ну да. Вы позволите?

Деликатно, самым кончиком пальца, обожженный дотронулся до ее лица.

— Вот голова, вот лапки… — И, испугавшись собственной дерзости, спрятал руку за спину. — Простите меня… Я что-то совсем одичал… Честь имею…

Неловко поклонился, хотел уйти, но Маша, слава Богу, опомнилась, не отпустила.

— Погодите! Вы кто?

Голос у нее прерывался. Из-за сердцебиения.

Повернувшись, удивительный человек словно ненароком прикрыл ожог рукою с папиросой.

— Родион Романович Мышкин. Смешная фамилия. Имя отчество тоже. — Улыбнулся половиной лица. — Папаша, знаете, увлекался Достоевским…

Кружок у него на груди оказался знаком Технологического института.

— Вы инженер? — спросила Маша. Вуаль она все-таки опустила.

— Да, служу на судоремонтном. Недавно. Я всего месяц как выписался из госпиталя. Комиссован из армии. Это, — приложил он кулак к лицу, — я в «остине» горел…

Она не поняла:

— В чем?

— Ну, в «остине», в бронеавтомобиле. Знаете — такая железная коробка на гусеницах.

Про флот и корабли Маша знала почти всё, даже про последние новинки техники, но делами сухопутными интересовалась мало.

— На каких-таких гусеницах? — поразилась она. Спохватилась, что забыла представиться. — Ой, простите. Я Козельцова, Мария Ивановна.

Протянула руку. Мышкин осторожно, чуть-чуть, сжал ее пальцы.

— Нет, правда. О бронированных авто, теперь припоминаю, я слышала. Но при чем тут гусеницы? Расскажите, пожалуйста! У вас есть время меня проводить?

Он предложил ей руку — правую, по-штатски. Получилось очень хорошо: оба видели друг друга именно в том ракурсе, в каком нужно. Любоваться на его ожог и на ее пятно предоставили прохожим. Она нарочно свернула на Одесской влево, чтоб удлинить дорогу до дома.

Через три дня

Козельцовы были старинным морским семейством, исконными севастопольцами. В стране, где история флота насчитывала всего двести лет, и в порту, который не так давно справил свое столетие, это означало, что Иван Сергеевич был моряком в четвертом поколении и севастопольцем в третьем. Его дед, сын кронштадтского штурмана, служил под началом адмирала Лазарева и умер от тифа во время великой осады; отец лишился глаза на Дунае во время Балканской войны; Машин младший братишка — дело решенное — по окончании гимназии должен был поступать в Корпус.