Сафари в Ла-Пасе - Вилье Жерар де

Такси, в котором он приехал, исчезло. В шуме споров он не расслышал, как ушла машина. Почему шофер бросил его, даже не дождавшись платы?

Он обернулся в поисках ответа. За долю секунды совершенно невероятная сцена запечатлелась в его взоре: донья Искиердо стояла с расширенными от ужаса глазами, поднеся руку ко рту, а Фредерик Штурм занес над его головой короткий ледоруб, который ухватил обеими руками.

Острое лезвие ледоруба сантиметров на семь вонзилось в голову закричавшего американца, как раз над левым виском.

Но он не упал. Силой удара он был отброшен к стене и замер неподвижно. Машинально поднеся руку к голове и опустив ладонь, он с удивлением увидел на ней кровь и мозги. Как же мог еще работать его мозг? Тут он почувствовал жгучую, нестерпимую боль. В глазах помутилось. Очки упали. Он увидел гигантскую фигуру вновь приближавшегося к нему Фредерика Штурма с поднятым ледорубом. Загородившись руками, он закричал изо всех сил. Его убивали. Черепная коробка треснула, как орех, под стальным острием. На этот раз он упал, как мешок, и уже ничего не чувствовал.

* * *

Большое кровавое пятно расплылось по серому ковру. Дон Федерико отпихнул в угол труп Джима Дугласа. Машинально взял с низенького столика бутылку коньяка «Эннеси» и долго пил прямо из горлышка. Поставив бутылку, опустился в кресло.

Он чувствовал себя опустошенным.

Давно уже немец не совершал насилия. Его трясло. Прислонившись к столу, Моника Искиердо рыдала, судорожно ломая руки. Ничто больше не нарушало тишину. Слуги-индейцы боялись показываться. А со старым таксистом дон Федерико рассчитался сам, дав ему пятьдесят долларов и сказав, что гость остается обедать.

Что до Клауса Хейнкеля, то он, видимо, спал. С трудом перенося горную болезнь, он страдал от бессонницы. Засыпал на рассвете и вставал часа в три.

– Какой бардак! – выругался дон Федерико сквозь зубы. От злости он даже вскочил с кресла. Резко подошел к женщине.

Схватив Монику за запястья, он принялся трясти ее, как грушу.

– Идиотка! Я же приказал вам не выходить из дома.

Моника зарыдала еще громче.

– Я не видела, что кто-то приехал, – всхлипнула она. – Мне надоело сидеть взаперти. Отпустите руки.

Пытаясь вырваться, она уперлась в него бедрами, животом и грудью. Волна желания небывалой силы вдруг всколыхнула немца. Он отпустил ее руки и обнял за бедра, прижимая к себе.

Она в ужасе подняла голову и была потрясена незнакомым выражением его светлых глаз: жестокое, звериное желание горело в них. Дон Федерико никогда не заигрывал с ней. С тех пор, как она поселилась в его доме, она не заметила с его стороны ни одного двусмысленного жеста. Внезапно она поняла, что совсем его не знает. А он только что убил при ней человека. Моника, стараясь вырваться, отталкивала его обеими руками.

– Пустите меня.

Но его руки не разжимались. Напротив. Она почувствовала себя крепко прижатой к сильному сухощавому телу немца и поняла, до какой степени она его возбуждает. Моника залилась краской, ощутив вдруг неожиданный прилив истомы. На губах дона Федерико блуждала неопределенная улыбка.

– Этот юный болван был прав, ты очень красива, Моника...

Никогда раньше он не обращался к ней на «ты». Отпустив ее талию, он с выражением истинного гурмана кончиками пальцев гладил ей грудь, прикрытую черным тюлем. Утонченного кабальеро сменил жаждущий самец, бывший к тому же на добрых двадцать сантиметров выше нее ростом. Он так прижал ее к краю письменного стола, что она почувствовала боль в пояснице. Моника попыталась овладеть собой, и ей удалось произнести почти спокойным голосом:

– Отпустите меня, дон Федерико, ведь нужно что-то делать с этим трупом.

– Он подождет, – холодно ответил немец.

Чем сильнее он прижимал ее к себе, тем больше росло его желание. Холостяк, он изредка позволял себе связь с какой-нибудь танцовщицей стриптиза из ресторана «Маракаибо» в Ла-Пасе или с проституткой из Лимы. Но это не шло ни в какое сравнение с элегантной, красивой, молодой и чувственной женщиной, которую он сейчас обнимал...

Испытывая неодолимый прилив желания, дон Федерико положил ладонь на правое бедро Моники. Прикосновение к черным колготкам наэлектризовало его.

Медленно поднимаясь по изгибу бедра, его рука поднимала платье. Когда его пальцы коснулись тонкого нейлона, женщина вдруг резко выпрямилась. Воспитание победило в ней чувственность: правой рукой она наотмашь ударила немца по щеке.