Пакт - Дашкова Полина

Маленькую Габи ответы не устраивали, она продолжала хныкать:

«Надо бежать отсюда, здесь противно и страшно».

Взрослая Габриэль иногда всерьез думала об эмиграции.

У нее были пожилые родители, режим их вполне устраивал. Сбежать по-тихому и оставить их в рейхе она не могла, уговорить ехать вместе – тем более.

Мама с папой восхищались Гитлером. Он выполнил все свои обещания: навел, наконец, порядок, накормил голодных, дал работу безработным, возродил дух нации, сплотил, воодушевил и ведет верным путем к великому будущему. Сталкиваясь с чем-то особенно жестоким, они всегда имели под рукой набор удобных объяснений: «Гитлер ничего не знает, все это тайные козни врагов, последствия войны, навязанной евреями, отрыжка гнилого либерализма и большевизма».

«С ними невозможно разговаривать! – хныкала маленькая Габи. – Они порют ахинею, называют чудовище святым. Если они так думают, значит, они сами такие же чудовища, как он».

«Они не думают, просто повторяют то, что каждый день слышат по радио и читают в газетах», – заступалась за родителей взрослая Габриэль.

«Вот именно, не думают. Ни одной собственной мысли, только чужие. Что же они за люди?»

«Почему ни одной собственной? Кое-какие мысли есть. Мама думает, сколько набрать петель и как вывязать узор? Почему в лавке Зильбера сахар дешевле, чем в лавке Мюллера? Зильбер такой честный или сахар у него мокрый? Чем фрау Кох чистит свои кастрюли? Откуда у фрау Рон такая дорогая шляпка? Что лучше помогает от запора, сырая свекла или чернослив? А папа думает: в пивной „У Клауса“ пиво кислое, зато сосиски всегда свежие и сочные, а в „Золт“ пиво хорошее, но сосиски с душком, и пожалуй, лучше взять в „Золте“ к пиву соленый крендель, а сосиски поесть дома, чем хлебать кислятину „У Клауса“, к тому же „У Клауса“ постоянно ошивается Фриц Шмидт, противно смотреть на этого бездельника, все норовит выпить за чужой счет».

«Хватит! – кричала маленькая Габи. – Они глупые и злые, никогда они меня не любили».

«Глупые, да, – соглашалась взрослая Габриэль. – Но злые – это слишком громко сказано. В чем-то добрые, в чем-то злые, в общем, нормальные люди и любят меня, только по-своему, не так, как мне хочется. Сейчас они старые, у папы гипертония, у мамы диабет, нельзя их бросать. Если я попытаюсь удрать, их могут отправить в лагерь, и я никогда себе этого не прощу».

В квартире родителей в гостиной висел небольшой скромный портретик фюрера в ореховой рамке. Под ним на этажерке в вазочке всегда стояли живые цветы. Заикнись Габи за воскресным семейным обедом, что фюрер наглое ничтожество, а национал-социализм омерзительное вранье, которое приведет Германию к катастрофе, мама и папа, наверное, свалились бы со стульев.

Они раздувались от гордости, когда видели ее лицо на плакатах и журнальных обложках. Папа считал, что своими успехами Габи обязана Гитлеру. Раньше всюду лезли евреи, оттесняли немцев, а теперь простая, но чистокровная немецкая девушка из небогатой, но честной семьи имеет возможность достичь высокого положения в обществе. Мама была с ним полностью согласна, но добавляла, что важную роль играет еще и правильное, строгое воспитание простой, но чистокровной немецкой девушки.

«Спасибо дорогому Гитлеру, что вывел меня в люди! Спасибо дорогой мамочке, что запирала меня в чулане!» – хихикала маленькая Габи.

«Ничего смешного, – одергивала ее взрослая Габриэль, – все правда. Если бы Гитлер не был похож на чудовище, а нацизм на чулан, я не стала бы работать на советскую разведку. А если бы я не работала на советскую разведку, мне не пришлось бы строить глазки всяким высокопоставленным уродам, чтобы воровать секреты рейха, и тогда я вряд ли сделала бы такую успешную карьеру на радость маме с папой».

– Сегодня лабораторный день, – напомнил старикашка в овальном зеркале над раковиной.

Карл Рихардович ничего не ответил, намылил щеки и принялся аккуратно скоблить их безопасным лезвием.

– Собираешься как на праздник, – продолжал издеваться старикашка. – Еще бы, такая интересная работа! Такие уникальные возможности для научных исследований. Ну, опять станешь врать, что попал туда не по своей воле, что тебя заставили? Давай ври, а я послушаю.

Сквозь мыльную пену проступили капельки крови. Как ни старался доктор игнорировать злые речи зеркального жителя, а все-таки рука дрогнула. Доскоблив щеки, он смыл пену, прижег царапину одеколоном.

– Ты сам напросился, сам! Никто тебя не заставлял! – старикашка продолжал кричать, когда Карл Рихардович уже вышел из ванной и заваривал чай на кухне. Затих лишь на улице, добившись ответа:

– Да, ты прав, я сам напросился.

В глубине проходных дворов 2-й Мещанской, всего в паре кварталов от дома, где жил Карл Рихардович, высился глухой бетонный забор с колючей проволокой. Он закрывал от внешнего мира небольшое пространство, около четырехсот квадратных метров. Машины въезжали через железные ворота, пешеходы пользовались неприметной калиткой, расположенной с тыльной стороны, там, где между забором и глухой стеной соседнего дома был узкий проход.

Внутри прятался старинный купеческий особнячок без номера, без опознавательных табличек. Ни в одной адресной книге этот дом не числился, ни на одной карте не был обозначен.

Трехэтажный особнячок, снизу каменный, сверху деревянный, удивительно контрастировал с грубым серым бетоном забора. Он был отлично отремонтирован, выкрашен яркими красками, казался сказочным теремком, пряничным домиком. На фоне бирюзовых стен лиловые витые колонки, розовые резные наличники. Крыша зеленая, как майская трава, с выбеленными кирпичными трубами. Оконные стекла отмыты до блеска, за ними видны горшки с геранью, кружевные занавески. Летом в небольшом палисаднике перед крыльцом цвели маргаритки, по всему периметру забора пышно разрастались кусты сирени.

Зимой кусты стояли до пояса в сугробах, пространство двора аккуратно расчищалось от снега. Каждый раз, сворачивая за угол, ныряя в узкий туннель между стеной и забором, нажимая кнопку звонка у калитки, Карл Рихардович надеялся, что никто не откроет. Но надежда таяла через несколько секунд. Скрипел снег, тихо звякали ключи. Калитка открывалась бесшумно, петли и замок были хорошо смазаны.

В проеме возникала одна и та же фигура, зимой в телогрейке, летом в порыжевшем матросском бушлате нараспашку. Слышалось сухое покашливание, сиплый фальцет произносил:

– Здравия желаю, товарищ доктор.

– Доброе утро, Кузьма, – неизменно отвечал Карл Рихардович.

Было трудно определить не только возраст Кузьмы, но и его рост, цвет глаз, волос, черты лица. Он сутулился, подгибал колени. Зрачки тонули в глубоких глазных впадинах. Плоские щеки и раздвоенный тяжелый подбородок покрывала густая ржавая щетина. Никогда Карл Рихардович не видел Кузьму гладко выбритым или с нормально отросшей бородой. Зато усы свои Кузьма холил, красил в черный цвет, расчесывал специальной щеточкой, чтобы выглядели точно как у товарища Сталина.

Кузьма жил в пряничном домике, исполнял обязанности сторожа, истопника, уборщика, дворника. Под телогрейкой он всегда носил портупею, кроме пистолетной кобуры, к ремню была прицеплена кожаная сумка с набором слесарных инструментов.

Пока шли к крыльцу, доктор увидел в углу двора, под шиферным навесом, хлебный фургон и новенький шоколадный «бьюик». По широкой дороге, покрытой тонким слоем утреннего снега, тянулись следы нескольких пар ног, не только обутых, но и босых. По сторонам двери стояли два красноармейца в форме внутренней охраны НКВД.

– Вот, товарищи бойцы, доктора веду, – сообщил им Кузьма и осклабил в улыбке темные редкие зубы.

Бойцы ничего не ответили, скользнули по лицу Карла Рихардовича равнодушными взглядами, отвернулись.

Внутри дома слышались странные звуки. Мерное постукивание, поскрипывание, мычание. Карл Рихардович снял шапку, пальто, размотал кашне.

– Сегодня, это самое, троих доставили, – прошептал Кузьма, доверительно подмигивая и помогая надеть белый халат. – Везут их сюды, падл троцкистских, двурушников, прям как в санаторий, здоровьице проверяют, давленьице, рост-вес, сердечную деятельность. Какая же это сердечная? Вражеская их деятельность, едрена вошь. А тута им нате-извольте, ванна горячая, белье свежее, питание калорийное, все по высшему разряду, за их-то шпионство, понимаешь.

Звуки затихли, потом усилились, мычание переросло в однообразный унылый вой. Карл Рихардович направился к лестнице, хотел подняться на второй этаж, но Кузьма остановил его, взял за локоть.

– Не-е, товарищ доктор, приказано вам сюды, Григорь Мосеич велел вас весть сюды.

«Сюды» означало просторную комнату за широкой двустворчатой дверью, бывшую купеческую гостиную с изразцовой печкой, лепниной на потолке. В углу поблескивал вишневыми лаковыми боками рояль, рядом на этажерке стоял патефон. Рояль, этажерка, да еще оттоманка, обитая цветастым ситцем, остались от старых домовладельцев. Все прочие предметы обстановки были завезены год назад, зимой тридцать шестого, после тщательного ремонта здания.