Пособник - Бэнкс Иэн

Так мне и надо — нечего играть в подобные игры с женщиной, которая вела занятия по самообороне для студенток, продолжает регулярно обыгрывать меня в сквош когда за счет техники, когда за счет силы, в зависимости от настроения, и поднимает штангу немалого веса. Я начинаю хлопать ладонью другой руки по гладкой черной простыне.

— Ну все. Сдаюсь.

Она хмыкает и заламывает мне руку еще — на тот самый сантиметр, и я ору от боли.

— Я же сказал — все! — кричу я. — Я на все согласен!

Она отпускает мою руку, переваливается через мою спину и ложится рядом; она часто дышит и одновременно смеется, ее груди вздымаются, опадают и одновременно трясутся, слегка подрагивает ее плоский живот. Я, приподнявшись, бросаюсь на нее, но она откатывается, и я падаю на простыни, а она вытаскивает из-под меня свою ногу и встает; она стоит рядом с кроватью, уперев руки в бедра, и смотрит на меня. Ее ноги широко расставлены в стороны, и я, уставившись на треугольник ее лобковых волос, начинаю тихо стонать.

— Терпенье, — говорит она, глубоко вздохнув и пробегая рукой по своим коротким блестящим волосам.

Она поворачивается и идет, как балерина, на пальчиках по мягкому ворсу ковра. Приближается к встроенному платяному шкафу и тянется к полочке над ним; я снова издаю театральный стон, видя, как играют мускулы ее икр и ягодиц, а ямочки у нее на пояснице углубляются и растягиваются; тень ее грудей движется с одной стороны по полированной ясеневой поверхности дверцы, а с другой — возникает ее отражение в зеркале, обнаженное тело, до боли прекрасное. Она, поднявшись на цыпочки, роется где-то наверху. Между ее ног темнеет холмик — драгоценный сочный плод. Я падаю на кровать, не в силах выносить это зрелище.

Десятью минутами позже я стою на широко расставленных коленях на кровати, откинувшись назад, мои запястья привязаны к лодыжкам шелковым шарфом, а мой елдак вздыбился — аж саднит, он торчит передо мной убийственный, как таран, и в то же время странно уязвимый, я тяжело дышу, мышцы у меня ноют; я уже дошел — кажется, дунь на конец, и брызнет, а она сильнее затягивает последний, явно лишний шарф, а потом проскальзывает мимо — и вот она передо мной, такая гибкая и похотливая, ладная и сильная, и в то же время влажная и мягкая, и я уже даже стонать не могу, и мне приходится смеяться, закидывая голову к потолку и чувствуя налившуюся кровью тяжесть моего конца, раскачивающегося в унисон со смехом, а она соскальзывает с кровати, хватает пульт телевизора и заявляет, что собирается смотреть «Эльдорадо», я реву, она смеется, «Тринитрон» вспыхивает, она добавляет звука, чтобы не слышать меня, а я вот он тут, и понемногу все начинает болеть, смотрю, как она сидит в позе лотоса, прыскает время от времени, делает вид, что очень увлечена этой идиотской мыльной оперой, и мне ничего не остается, как попытаться пробраться в изголовье кровати, и я, переваливаясь с колена на колено, с болью преодолеваю метр или около того и теперь могу опереть на подушки свои ноющие плечи, вроде бы сняв часть нагрузки со всех других мышц моего скорбящего тела.

Я вынужден смотреть это телевизионное говно, и через пять минут даже мой елдак сдается, начинает оседать, но тут она поворачивается, чтобы коротко тронуть его языком, я униженно прошу ее: отсоси, отсоси, — но она отворачивается и смотрит телевизор на другом конце комнаты, и я начинаю вертеться и вырываться, но она завязала меня слишком уж надежно, и теперь мои колени уже болят по-настоящему, и я пытаюсь вразумить ее и говорю: «Слушай, мне уже и в самом деле больно», но она меня не замечает, разве что каждые несколько минут поворачивается, чтобы посмотреть, как у меня дела с эрекцией, и время от времени то ли лижет, то ли сосет мой конец короткими, невероятно горячими и не приносящими удовлетворения движениями или смачивает во рту большой и указательный пальцы и чуть притрагивается ко мне, а я ору от желания, разочарования и боли в равной и чудовищной мере, и наконец, наконец, слава богу, эта долбаная англо-испанская херня заканчивается, звучит мелодия, катятся титры, и она переключает ящик на музыкальный канал, и все продолжается! Эта сучка, издевательница, мучительница поднимается с кровати и выходит за дверь, а я поражен этим так, что и слова не могу произнести; я, значит, остался здесь один, рот у меня отвис, елдак торчит, а я зол как хер, смотрю, нет ли здесь чего такого поблизости, что можно сбросить и разбить, чтобы потом острием перерезать эти шарфы, и я останавливаюсь на хрустальном бокале, в котором еще остались темные капельки «Риохи», но тут она возвращается со сверкающим стаканом в одной руке и чашкой, над которой поднимается пар, — в другой, а на лице ухмылка, и тут я понимаю, что она собирается делать, и говорю: «Нет, прошу тебя, пожалуйста, развяжи меня — руки, ноги, колени. Я вообще больше никогда не смогу ходить. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста». Но ей это все что об стенку горох, она садится передо мной на колени, подносит стакан ко рту и засасывает кубик льда, потом с улыбочкой смотрит на меня и обхватывает губами мой конец.