Подружка невесты - Ренделл Рут

Ее легкое хихиканье вызвало у него ответный смех.

— Ах, Сента, Сента! Мне хочется повторять твое имя снова и снова. Сента, Сента. Знаешь, так странно — будто ты и не оставляла меня. В то же время я словно только сейчас начинаю осознавать, что ты вернулась, и мне хочется смеяться и кричать от счастья.

Когда она заговорила, он почувствовал ее дыхание на своей коже.

— Извини меня, Филипп. Ты простишь меня?

— Мне нечего прощать.

Голова Сенты лежала у него на груди. Он посмотрел на макушку и увидел, что рыжие корни волос покрашены в серебристый свет. На мгновение что-то холодное прикоснулось к его счастью, и совершенно некстати пришла мысль: ей было хорошо без меня, она занималась своими делами, красила волосы. Ходила на какую-то вечеринку…

Сента подняла голову и посмотрела на него:

— Не будем сегодня говорить о том, что мы сделаем друг для друга. Мы ничего не испортим, просто обсудим все завтра.

Фантазировать было не в характере Филиппа. Он никогда, занимаясь любовью с одной девушкой, не представлял себе другую, более красивую и сексуальную, никогда, лежа ночью в постели, не вызывал в уме образы обнаженных женщин в фантастических позах, которыми он наслаждается в выдуманной непристойной обстановке. Он никогда не представлял себя ни успешным богатым и влиятельным человеком, у которого роскошный дом и большая быстрая машина, ни искушенным путешественником, исколесившим весь мир, ни финансистом, ни промышленным магнатом. Воображение никогда не заводило его дальше ковра напротив стола директора-распорядителя «Розберри Лон», стоя на котором он принимал поздравления и новости, касающиеся своего стремительного продвижения по службе. У него было обостренное чувство настоящего, реальности.

Выдумать что-то и доставить Сенте удовольствие (вот ведь что предстояло сделать) — задача непосильная. Первую неделю после примирения Филипп все время чувствовал необходимость что-то придумывать. Он ощущал этот тяжелый груз, даже когда был всем доволен, когда, к примеру, был с Сентой на Тарзус-стрит и в этот абсолютный покой, предполагающий абсолютную беспечность, вторгалась безмолвная, смотрящая в упор опасность. Она и вправду смотрела на него, она действительно казалась живым существом, проникавшим в его сознание в самый неподходящий момент, и как будто стояла над ним, скрестив руки и угрожая.

Поступок, который Филипп должен совершить, пусть и на словах, невозможно больше откладывать. Нельзя уходить от него, надо придать ему какую-то форму, придумать сценарий с двумя актерами: один — это он сам, а другой — жертва.

— Нам действительно нужно доказать свою любовь, Филипп. Мучений в разлуке недостаточно: это происходит со всеми обыкновенными людьми. — Сента всегда настаивала на том, что они не обыкновенные люди, а чуть ли не боги. — Мы должны доказать друг другу, что готовы преступить обычные человеческие законы. Даже больше: доказать, что ни во что их не ставим, что они просто-напросто для нас не важны.

Сента много размышляла в одиночестве и решила, что они с Филиппом — реинкарнация какой-то известной пары влюбленных из прошлого. Какой именно пары, она пока не поняла, или, как она говорила, истина еще не открылась ей. А еще за время, что они были в разрыве, Сента ходила на прослушивания и получила роль в авангардной театральной постановке. Роль незначительная, меньше двадцати реплик, но на самом деле не такая уж второстепенная, ведь женщина, которую ей предстоит играть, в конце концов оказывается тайным агентом, которого на протяжении пятнадцати сюрреальных сцен пьесы разыскивают все остальные герои.

Филипп ощущал тревогу, что на этой стадии их отношений было явно излишним. Ему просто хотелось радоваться вновь обретенной любви, быть может, строить разумные, осмысленные планы на будущее, думать о возможной свадьбе. Стремился ли он и в самом деле жениться? В этом он был не вполне уверен, но знал, что нет другой женщины, которую он мечтал бы видеть своей женой. А Сента ставила его в очень неловкое положение, когда просила вспомнить, кем он был в прошлой жизни: Александром Македонским, святым Антонием или Данте. К тому же Филипп все-таки недопонимал: роль в авангардной постановке — это вымысел или реальность.

Вымысел, он почти уверен. То, что Сента нередко говорит о себе правду, еще не значит, что она честна всегда, он уже удостоверился в этом. Самой большой ее фантазией было то, с чем ему предстоит теперь совладать, и Филипп изо дня в день откладывал свой ход в этой довольно неприятной и глупой игре. И чем дальше он медлил, тем больше думал об этом, тем противнее ему становилось. Убийство — это так чудовищно, это, несомненно, худший поступок из всех, какие человек может совершить, — потому-то Сента и твердит об убийстве — так что даже просто говорить, что ты совершил его, пусть это и вымысел на самом деле, неправильно и безнравственно. Филипп едва ли осознавал, что именно вкладывает в эти слова, но собственное отношение к убийству было для него однозначным.