Вечность на двоих - Варгас Фред

— Это были вы.

— Да, капитан.

Данглар покачал головой и распрощался. Сколько угодно можно думать, что ты прав, но как же больно бывает, когда твоя правота подтверждается. Адамберг выждал пять минут после ухода Данглара, потом поставил бокал на стойку и поднялся по лестнице. Остановился перед дверью Вейренка и постучал. Лейтенант читал, лежа на кровати.

— У меня есть для вас печальная новость, лейтенант.

Вейренк поднял глаза, весь внимание:

— Слушаю.

— Вы помните Шелудивца Фернана и Толстого Жоржа?

Вейренк быстро прикрыл глаза.

— Так вот, они погибли. Оба.

Лейтенант дернул головой, без комментариев.

— Вы могли бы спросить, как это произошло.

— Как это произошло?

— Фернан утонул в бассейне, Толстый Жорж заживо сгорел в своей халупе.

— Значит, несчастный случай.

— Судьба им отомстила в каком-то смысле. Совсем как у Расина, да?

— Возможно.

— Спокойной ночи, лейтенант.

Адамберг закрыл дверь и замер в коридоре. Ему пришлось прождать почти десять минут, прежде чем он услышал мелодичный голос лейтенанта:

— Жестокость требует переступить черту.

Что превращает жизнь в надгробную плиту —

Грех преступления, а может, знак небесный?

Адамберг сжал кулаки в карманах и беззвучно отошел. Он, конечно, слегка перегнул палку, чтобы утихомирить Данглара. В стихах Вейренка ничего кроткого не было. Мстительная ненависть, война, предательство и кончина — обычный расиновский набор.

XXIX

— Действуем тактично, — предупредил Адамберг, паркуясь у дома священника в Мениле. — Не будем понапрасну волновать человека, скорбящего по мощам святого Иеронима.

— Интересно, а камень, свалившийся с церкви на голову его прихожанки, не очень его взволновал?

Викарий, враждебно отнесшийся к их посещению, провел их в полутемную натопленную комнатку с низким потолком и поперечными балками. Кюре четырнадцати приходов и в самом деле ничто мужское было не чуждо. В светском платье он сидел сгорбившись перед монитором. Он встал им навстречу — в меру некрасивый, энергичный и загорелый, и вид у него был скорее отдохнувший, чем депрессивный. Правда, у него почему-то дергалось одно веко, как щека у лягушки, явно тревога в душе его трепетала — сказал бы Вейренк. Адамберг настоял на встрече под предлогом кражи мощей.

— Ни за что не поверю, что парижская полиция доехала аж до Мениль-Бошана из-за кражи каких-то мощей, — сказал кюре, пожимая комиссару руку.

— Я тоже, — признался Адамберг.

— Тем более что вы начальник уголовного розыска, я навел справки. В чем я провинился?

Адамберг с облегчением отметил, что кюре говорил нормально, а не на туманном, печально-певучем языке священнослужителей. Это монотонное завывание всегда вызывало у него необоримую тоску, уходившую корнями в нескончаемые обедни его детства в промозглом нефе. Это были те редкие минуты, когда его несгибаемая, бессмертная мать позволяла себе вздохнуть и промокнуть платочком глаза, и он неожиданно открывал для себя, во внезапном стыдливом спазме, некую болезненную сокровенность, о которой предпочел бы не знать. Справедливости ради стоит сказать, что именно на этих мессах он грезил особенно страстно. Кюре указал им на длинную деревянную скамейку напротив себя, и трое полицейских устроились на ней рядком, словно прилежные ученики на уроке. Адамберг и Вейренк надели белые рубашки, уготованные им неприкосновенным запасом в полицейских сумках. Адамбергу рубашка была велика, и рукава спускались до пальцев.

— Ваш викарий не хотел нас пускать, — сказал Адамберг, закатывая рукава. — Я подумал, что святой Иероним распахнет передо мной двери.

— Викарий оберегает меня от посторонних взглядов, — сказал кюре, не спуская глаз с летающей по комнате ранней мухи. — Не хочет, чтобы меня видели в таком состоянии. Ему стыдно, он меня прячет. Если хотите выпить — возьмите в буфете. Я больше не пью. Меня это почему-то больше не увлекает.

Адамберг удержал Данглара протестующим взглядом — в девять-то утра, рановато. Кюре посмотрел на них, удивившись, что не последовало встречных вопросов. Не будучи нормандцем, он, судя по всему, способен был говорить без обиняков, что в данном случае даже смущало полицейских. Обсуждать со священником тайны весьма деликатного свойства было гораздо труднее, чем беседовать с преступником, развалясь в служебном кресле. Адамбергу казалось, что он ступает бутсами по нежному газону.