Хлорофилия - Рубанов Андрей

Вот незаурядный стол незаурядного мужчины Пружинова. Стерильная поверхность: Пружинов чистит ее особой салфеткой несколько раз в день. А раз любит очищенное – значит, уважает и концентрированное. Давеча орал на Филиппка, белый от ярости. Нервишки подвели. С травоедами такое бывает, если девятую возгонку чередовать, допустим, с дешевой четвертой…

Чуть позже обнаружил себя укорененным у входа, в знаменитом кресле, где фотографировались почетные гости.

«Сколько лет я не переживал полноценный отходняк? – спросил себя Герц. – Оказывается, я совсем забыл, что это такое. Завораживающая безмятежность. Радость в чистом виде. Зеленые детишки правильно делают: они ни на что не смотрят, потому что нет и не будет под солнцем ничего нового. Каждый день одно и то же – хоть все глаза прогляди, а черное не станет белым. Зеленые младенчики не двигаются – это бессмысленно. Глупо дергаться из стороны в сторону, если есть только одно настоящее направление движения: снизу вверх. К центру неба. Туда, где желтая звезда».

«Отходняк лучше, чем движняк», – говорила Илона. Она с детства не ест ничего, кроме мякоти стебля, она не может ошибаться. Она права. Растение движется только на самой ранней ступени своего развития. Когда пребывает в виде семени. В виде малого зернышка. Будучи семенем, оно падает в землю, его несет ветром, его крадут птицы и животные. Кстати, и люди. Но когда зерно достигло почвы – оно уже неподвижно. Оно растет и радуется.

Кое-как выбрался из полузабытья, посмотрел на часы. Оставаться в редакции глупо. Скоро придут люди. Нельзя, чтобы они видели своего босса в столь постыдном полужидком виде. Надо найти экспресс-отель. Полежать в ванне. Может быть, подремать. Вернуться в нормальное состояние. Хотя бы попробовать вспомнить, что это такое: нормальное состояние.

«Я ведь не зеленый одуванчик. Я не растение. Я хищник, я людоед, я человек. Я создан, чтобы рвать зубами горячую плоть. Я выберусь. Годунов выбрался – я ничем не хуже Годунова…»

Возникший в памяти образ старого товарища сильно помог Савелию. Усилием воли он представил, что именно долговязый грубый Гарри ведет его по коридорам и лестницам, поддерживая, подбадривая и подшучивая; именно Гарри втаскивает вялого шеф-редактора в искомое заведение, заказывает одиночный номер с полной звукоизоляцией, доводит до бокса, где освещено мягким лимонным светом только изголовье кровати.

Тишина, покой. Слабо нагретый пол. Радость в чистом виде. «Отдыхай, Савелий. Расти большой».

Проснувшись, он долго лежал не шевелясь. Открыл глаза, увидел подсвеченную солнцем штору. Доковылял, отдернул – и захлебнулся в потоках света, твердого и одновременно нежного. Мысль о том, чтобы выйти из-под теплых желтых лучей, казалась глупостью. Но и оставаться было опасно: Савелий плохо соображал, но все же помнил, что он вовсе не стебель зеленый, а шеф-редактор солидного журнала.

Был полдень. Герц отказался от идеи принять душ, выпил воды, побрел на работу. С изумлением понял, что до сих пор пьян. В редакции было непривычно тихо, половина сотрудников находилась вне рабочих мест. Впрочем, при появлении босса засуетились, как минимум сменили позы. Герц заметил чужаков, двоих – скромные пиджаки, сырые невыразительные физиономии.

Подбежала Валентина, упрекнула напряженным голосом:

– Где ты пропадаешь второй день? Мы тебя везде ищем. А ты отключил связь.

– В задницу связь, – проскрипел Герц. – Что происходит?

– У нас обыск. Полиция нравов.

– В задницу полицию нравов.

– Скажи им это сам.

Невыразительные выступили из толпы.

– Зачем же так грубо, господин Герц?

Предъявили значки.

– Мы можем поговорить у вас в кабинете?

– Не можем. – Савелий засунул руки глубоко в карманы. – У меня нет секретов от моих людей.

– Зато у них от вас – есть, – веско возразил один из невыразительных – сутулый, в дешевых пластиковых брюках – и спародировал Герца: тоже сунул руки в карманы, причем это получилось у него гораздо более грозно, чем у шеф-редактора.

Валентина из-за спин незваных гостей сделала страшные глаза. Прочие – мальчики, девочки, секретарши, фотографы – смотрели на Савелия как на отца родного.

– Что же, – произнес он, – пойдемте.

В кабинете сутулый с любопытством огляделся и присел на край стула. Второй остался возле двери. При внимательном рассмотрении оказалось, что оба мента едва не валятся с ног от усталости, оба были плохо выбриты, пахли носками, смотрели диковато, в подглазьях залегла синева. Впрочем, это им шло. Усталого борца с преступностью всегда приятно видеть: устал – значит, борется, а не бездельничает.