Махно - Веллер Михаил

– …Григоренко Родиона Остаповича – к смертной казни через повешение…

Женский вскрик и рыдания в зале.

– …Авруцкого Григория Яковлевича – к смертной казни через повешение…

Кого-то выносят из зала.

Тюремный двор. Раннее утро. Свежий дощатый помост, виселица, три петли. У помоста – десяток некрашеных сосновых гробов.

Приговоренные, охрана, экзекутор в чиновничьем вицмундире и два человека в штатском и заурядной внешности на помосте – палачи.

Первую тройку заводят на помост, связывают руки, мешки на голову, петли на шею. Священник на помосте молится и смолкает, делая жест крестом в сторону обреченных. Экзекутор чуть кивает. Палач у края помоста с силой дергает на себя высокий массивный рычаг. Под ногами осужденных падают, как ставни на шарнирах, широкие люки.

Томительная жуть ожидания длится четверть часа – давно прекратились конвульсии тел, по пояс провалившихся в прорези помоста. На глазах у остальных – палачи снимают петли и смертные клобуки, доктор щупает пульс на шее и кивает, тела кладут в гробы.

И следующая тройка, бросив докуренные папиросы и обменявшись деревянным рукопожатием, поднимается на казнь.

Одного из последней тройки тошнит, лицо зеленое от смертного ужаса, доктор сует ему под нос нашатырь.

Нестор на помосте в последней тройке. Пока мешок надевают соседу, он успевает сказать – отчетливо, негромко и без спешки:

– Прощайте, хлопцы. Мы жили правильно. Свобода придет!

Черная ткань скрывает лицо, петля затягивается, палач берется за рычаг.

Экзекутор поднимает к глазам лист и читает – тоже отчетливо и негромко:

– Его высокопревосходительство военный министр, имея на то высочайшие полномочия и руководствуясь человеколюбием, снисходя к несовершеннолетнему возрасту осужденного, объявляет помилование Михненко Нестору Ивановичу и повелевает смертную казнь заменить на пожизненные каторжные работы.

Палач снимает петлю и клобук. Все с невольным вниманием смотрят в лицо человека, только что вернувшегося уже с того света.

Нестер кривится и сплевывает. У этого парня нет нервов.

– Не купите, – бросает он. – Вам же хуже!

Бескрайний простор, золотые нивы и тенистые дубравы. И по пыльному шляху, в колонну по два, звеня кандалами, тащится жидкий строй каторжников: забритые наполовину головы, полосатые робы, сутулые спины. Сплевывают сухими ртами конвойные, скрипит и вскрикивает в зарослях коростель, вызванивается под высокими небесами унылая мелодия:

Динь-дон, динь-дон – слышен звон кандальный, динь-дон, динь-дон – путь сибирский дальний, динь-дон, динь-дон, слышно там и тут – нашего товарища на каторгу ведут… И вдруг один застывает посреди шага, странно прогибается, откидывая голову, и валится навзничь в пыль, чуть не увлекая с собой прикованного напарника. Строй приостанавливается, смешивается.

– А ну! Встать! Балуй у меня! – орет конвойный, сдергивая с плеча винтовку и щелкая затвором.

Припадошный он, вашеродие. – Напарник, присев, поддерживает Нестору голову. «Ты язык-то, язык прижми, задохнется. – Да чем я тебе его прижму? – Да хоть ложкой, дурья башка. Ложка-то есть?» – Из угла рта у Нестора показывается пена.

– С чаво это он припадошный? – конвойный нагибается, вглядываясь с недоверчивой враждебностью.

– А вот постой в петельке да смертном балахоне, я на тебя погляжу, – мрачно раздается из колонны.

– Малча-ать! – орет солдат. – Подняли! Понесли! Не богадельня! – И, восстановив движение, напутствует: – Раньше сдохнет – меньше хлопот.

Нестор, повиснув на плечах товарищей, отирает рот и хрипит:

– Ваши большие хлопоты еще впереди, служивый.

Прикладами в спину – каторжников запихивают на ночь в переполненную камеру пересыльной тюрьмы.

– Да куды ж еще суете, драконы? – негодуют оттуда.

– Уж и так как селедки в бочке, дышать немае чем!

Надавливая, стража закрывает дверь, окованную железом.

– Да хоть напиться принесите! Вода в бачке кончилась.

– До утра потерпишь.

Разбираются по нарам и под нары, прилаживаются лежать на боку плотнее лежачим строем, организуются спать в три очереди.

– Ничо, – легко цедит Нестор, – я постою. Люблю ночью не спать… подумать…

В вагоне кипит жизнь. Уголовники делают карты: жуют и протирают хлебный мякиш, склеивают им кусочки газеты, обрезают отточенным ножом, химическим карандашом рисуют масть. Двое политических из того же хлеба лепят шахматы, добавляя в белые фигуры для цвета зубной порошок. Мрачный в очках читает книгу, скрестив ноги по-турецки. У оконной щели курильщики пускают на круг самокрутку.

Нестор держится в стороне, хмуро и спокойно переводя взгляд с одного на другого. Отдельный.

На косой оконной сетке-решетке иней, в замерзшем стекле продышан кружок, и снаружи в это окошечко видно бледное и сосредоточенное прижавшееся к решетке лицо Нестора. А вагон дрожит и полязгивает на стыках, бескрайние сибирские леса несутся мимо – заснеженные, глухие, и маленький тонкий зеленый поезд бесконечно прошивает тайгу, увлекаемый пыхтящим и дымящим паровозиком.

Свищет ночная вьюга. Кутается в доху часовой на вышке по углу частокола огромных заостренных бревен.

Пылает железная печурка в бараке, жмутся к ней каторжники, огонек коптилки отблескивает в глазах.

– Бессрочный?

– Бессрочный, – соглашается Нестор.

– Ничо, привыкнешь. Тут тоже люди живут.

– Люди в неволе не живут.

– А что же?.. Живут, брат!

– А если живут – то уже не люди.

Высокий, худой, патлатый каторжник прилаживает на нос пенсне и издали пристально смотрит на Нестора.

– А ты, значит, кто? – немолодой покровительствующий каторжник все пристает к Нестору и начинает здеть.

– Кто ни есть – здесь не останусь.

Собеседник делает вопросительный жест – в небо?

– А ты меня туда не торопи, – нехорошо улыбается Нестор.

Разз-двва… разз-двва… двуручная пила ходит тебе-мне в распиле огромной сосны. Укутаны каторжники, красны от мороза и работы лица.

С шелестом и гулом рушится огромный ствол, пружиня на ветвях и разбрасывая снег. Нестор с напарником откладывают пилу и берутся за топоры – обрубать сучья.

Поодаль в другой паре немолодой каторжник зыркает и цыкает на снег длинной желтой торпедой.