Герман Гессе, или Жизнь Мага - Сенэс Жаклин

Небо Тичино нависает над богатым мраморным надгробием и бедными дикими цветочками за кладбищенской оградой. От земли исходит запах смолы и животворных соков. Герман рассматривает землю, в которой надеется однажды уснуть под спокойными соснами.

Пока Гессе оплакивал смерть друга на плече Нинон, «Степной волк» начал свое триумфальное шествие. Пессимизм книги потрясает — мужество удивляет. «Необходимо ли говорить, — напишет Томас Манн в 1948 году в предисловии к американскому изданию „Демиана“, — что „Степной волк“ — произведение, тяготеющее к жанру романа, которое по смелости эксперимента ни в чем не уступает „Улиссу“ и „Фальшивомонетчикам“». «Мы выли с волками, которые могли разодрать нас на части, — скажет Рудольф Хагельстанже, имея в виду нацистов. — Лучше было бы, если бы мы выли со степным волком». Человек хорошо приспособился к лживой цивилизации, несущейся к кровавой суматохе. Определенный «общественный порядок» можно принять лишь по трусости: он не рождает ни мир, ни свободу — он является источником ненависти.

Зимой 1928 года Гессе увозит Нинон в Давос на спортивные состязания, посреди пушистых снегов они становятся еще ближе друг другу. «Когда спускаешься с горы на лыжах, — пишет он, — чувствуешь ступнями и коленями волну каждого поворота, крутизну склона, мелкие подъемы и спуски так ясно, как любовник ощущает, лаская, тело любовницы». Вот он рядом с Нинон, готовый спуститься по склону: он в грубых лыжных ботинках и толстых носках, в смешной фуражке швейцарского таможенника; она в черном комбинезоне из ратина, словно маленький трубочист.

В 1930 году они отправляются в «Шантареллу», гигантский отель, заполненный берлинцами, спекулянтами и коммерсантами всех национальностей. «Это нам нравится, — признается он Ад ели, — эта среда хороша тем, что никто меня не знает и никто не навязывает своего присутствия, поскольку здесь играют роль только деньги и общественное положение». На следующий год он едет в долину Энгадин с друзьями: Томасом Манном и Самюэлем Фишером.

Когда в записях и письмах этого периода Гессе говорит «мы…», речь идет не о нем и его подруге. Он создает нового героя — Гольдмунда, чувственного юношу-блондина. «Мы вдвоем, Гольдмунд и я, уточняет он, — две стороны одного существа. Гольдмунд составляет одно целое со своим другом Нарциссом… Параллельно я, художник Гессе, испытываю необходимость быть дополненным Гессе, который почитает ум, мысль, дисциплину и даже мораль, который был воспитан в традициях пиетизма и который бесконечно должен поверять моралью невинность своего поведения и даже своего искусства».

В новой книге звучат два внутренних мира Гессе: достойный сын Иоганнеса под маской молодого аббата-эрудита, которому он дал имя Нарцисса, и ребенок Марии — Гольдмунд, художник, призванный открыть единство поступи женщины и смерти. «Нарцисс — еще в меньшей мере чистый интеллектуализм, чем Гольдмунд — чистый сенсуализм. Если было бы иначе, один не нуждался бы в другом, они не дополняли бы друг друга как взаимозависимые сущности, сияющие по краям одного центра. Нарцисс может произнести грубое слово святого и распутника и в конце с любовью оправдать всю жизнь Гольдмунда…»

Какое же место занимает сейчас в его жизни Нинон? Насколько ей пришлось отойти в тень? Как она реагирует на происходящее, когда не спускает с него глаз и требует, уже одержимая собственническими устремлениями, такой же преданности от него? «Чувственное удовольствие от близости с женщиной, — пишет Герман, — не является для Гольдмунда способом достичь духовного обладания или отношений, которые могут возвести мужчину и женщину в ранг личностей, исполненных значимости. Гольдмунд обретает высшее проявление любви в искусстве». Гессе нуждается в счастливом одиночестве художника. Никогда он не сможет целиком посвятить себя женщине: Нинон должна знать об этом. Он пишет ей в мае 1931 года: «Пожалуйста, не отчаивайся. То, что я тебе вчера не смог ясно ответить, мне не менее больно, чем тебе…» Начинается обычная суета, сопутствующая всем супружествам: выбор дома, изменение жизни, новые обязанности. «Я могу терпеливо переносить подобные состояния лишь с трудом, обращаясь к своим душевным резервам, без спешки, медленно, так, как рождается мое произведение. Мне необходимо внутреннее пространство, где я был бы совершенно один, куда никто и ничто не имели бы права войти. Твои вопросы угрожают этому пространству!» — предупреждает Герман.