Аксенов - Попов Евгений

А.К.: А слабо было Васе просто сказать: «Слушай, иди ты, старый мудак, некогда мне с тобой и с твоим Павликом разбираться!»

Е.П.: Давай не будем беллетризировать действительность.

А.К.: А чего ее беллетризировать? В начале семидесятых чистота идеалов успеха уже не имела даже у официалов, наоборот, воспринималась как некая придурь или демагогия. Понимаешь, чем советские писатели отличались от других советских людей? Они думали, что ЦДЛ — это метафора советской жизни. Что наша страна — один огромный ЦДЛ. Они в этом были уверены, как чеховские персонажи в том, что вся Россия — вишневый сад. Тут пьяный Максимов, отсидевший по уголовной статье, призывает коммунистов вешать, там выпивает плейбой Аксенов, в углу ест бифштекс Юз Алешковский, член Союза писателей по детской секции и автор песни «Товарищ Сталин, вы большой ученый», которую знает вся страна и уважают даже стукачи, в парикмахерской стригут, в парткоме заседает партком, внизу отсидевший в ГУЛАГе брат Сергея Владимировича Михалкова, бывший разведчик Михаил Михалков, копия сам автор гимна, играет в бильярд, в буфете бранится старый классик-стукач, с ним вступает в перепалку, допустим, стукач нового поколения, написавший не про Павлика, а про БАМ… Они подерутся, их разнимут, и, если не выгонят, они снова подерутся. В Большом зале в это время — закрытый просмотр. Только для членов СП СССР. Показывают черно-белую, краденную советскими дипломатами копию фильма Боба Фосса «Кабаре»… В Малом зале наконец-то разрешили вечер Марины Цветаевой… Многим, очень многим этот мир представлялся вечным.

Е.П.: Совершенно верно, вечным.

А.К.: А оказалось, что он сам себя разъедает — по глупости ли коммунистов или по какой другой их органике. Максимов был «из народа» — стал диссидент, Аксенов составил «МетрОполь», Алешковский вдруг взял да уехал в Америку… И вот они уже не украшение стола, а враги. Так вот, следует признать, что этот типичный для советского человека путь из конформистов во враги Вася проделал, мне кажется, с наименьшими нравственными потерями. Потому что вражда и ненависть не делают человека лучше. Вася не испытал вот этого разложения, растления ненавистью.

Е.П.: Да, я диссидентов многих знал, хотя и не участвовал никогда в их диссидентских свершениях. Я видел, что и там свои кланы, и там борьба за власть идет, и там «кто не с нами, тот против нас». При всем к ним уважении и сочувствии.

А.К.: Думаю, что еще и поэтому диссидентский мир не особенно Аксенова любил, предпочитая ему его же матушку Евгению Гинзбург, Варлама Шаламова, Владимира Войновича, Георгия Владимова, Юрия Домбровского… И других. Имен достаточно.

Е.П.: Да, это факт. Такой же, как и то, что этот мир не принял роман Владимира Кормера «Наследство», где всего лишь нелицеприятно были изображены «инакомыслящие первого призыва» с их дрязгами, склоками, пьянством, пустословием. И у Аксенова, кстати, в антисоветском «Ожоге» есть глава под постмодернистским названием «Арест пропагандиста», где борцы с режимом, о которых в интеллигентских кругах полагалось говорить с придыханием, были изображены весьма иронично. Поэтому он не был равным среди равных ни в официозе, ни в диссидентщине. Не было в нем вот этой… осатанелости, понимаешь?

А.К.: А эта рутина советская, она ведь была цельная, устоявшаяся, добротная. Она многим позволяла жить. Я вот никогда не забуду прощальный концерт Андрея Волконского перед тем, как он эмигрировал, уехал на Запад в начале семидесятых. Попал я, никто и звать никак, туда, конечно, с помощью Василия Павловича. И это было зрелище, я тебе скажу! Та же картинка, что в ЦДЛ, но еще более наглядная… Потому что в первом ряду сидели высшие чины КГБ и рядом с ними — высшие чины диссидентства. Например, сам Александр Исаевич Солженицын. И дальше по рядам — Сахаров, Шафаревич и тут же Бобков, понимаешь?.. Мы с Васей сидели в восьмом или девятом ряду. Я его на джаз водил, а на этот раз он меня с собой взял, и оказался я там совершенно не по чину. Такая была в этом зале… действующая модель замкнутого мироздания. И, казалось бы, живи и живи так, родная советская власть, на радость всем советским трудящимся, да? Но не сумела она так жить, не смогла выжить!

Е.П.: А гармония отношений, пускай совершенно ущербная, все же действительно существовала, подтверждаю. Вот я, уже исключенный из Союза писателей, вдруг получил изрядное количество денег за какую-то прежнюю халтуру, напился в ресторане ЦДЛ и подрался на стоянке такси с неким поэтом, заехав ему по физиономии в ответ на участливый вопрос «как у тебя дела?». Потому что неделей раньше он гневно выступал на каком-то собрании, где клеймил меня и говорил, что я — позор нашего поколения. Утром, трясясь с похмелья, я рассказал об этом Васе, и он страшно оживился, сообщив мне, что сам дрался там не менее десяти раз, на этом известном месте, где пьяные писатели в ожидании таксомотора начинают выяснять отношения. Но я к чему это начал? А к тому, что мне потом Андрей Андреевич Вознесенский, царство ему небесное, рассказал, что его вызвал к себе Верченко и говорит: «Слушай, Андрей, ты скажи там Жене, что сейчас ставится вопрос о его восстановлении в Союзе писателей, а он напился пьяный, ударил человека, кричал: “Красные фашисты!”» Андрей ему отвечает, что это еще один аргумент, чтоб Попова скорей восстановить в Союзе писателей, а то «теряем хорошего парня». То есть, понимаешь, Верченко же не сказал Вознесенскому про меня, что все, больше мы с этим говнюком дела не имеем. Он как бы понимал, что если человека не за хрен собачий исключили отовсюду, то что же ему остается кричать, напившись, — «Слава КПСС», что ли?