Аксенов - Попов Евгений

Е.П.: Может, это не цинизм, а зачатки толерантности?

А.К.: Может. Вот так они, надеюсь, и скажут. Он же, этот Кабаков-писатель, жизни не знает, он же не стоял с нами плечом к плечу, когда мы под видом МНТК, молодежных научно-технических комплексов, создавали первые капиталистические предприятия… Я к отдельным этим олигархам отношусь, может, и неплохо, а к явлению в целом — совершенно без романтики, к которой был склонен Вася.

Е.П.: Ладно, бог с ними, с этими деньгами. И власть над людьми имущими. Извини, что я отвлек тебя от основной нашей сегодняшней темы.

А.К.: Ничего ты не отвлек. Мне, собственно, и сказать-то больше про Васину старость нечего. Старость для меня сейчас, как ты можешь догадаться, тема не просто актуальная, она болезненно актуальная, и я могу закончить свои речи тем, что снова повторю: Васина старость поучительна, очень поучительна, чрезвычайно поучительна.

Е.П.: Но я тебе неоднократно рассказывал эту историю, как мы с ним шли по Патриаршим прудам, и его там узнали хиппи местные, и как они к нему бросились, как мыши на крупу, получать автографы. Ведь его тексты воспринимались молодежью, понимаешь?

А.К.: И в этом смысле, надо предположить, он понимал, а может быть, и бессознательно чувствовал, что молодежи годится, что нет, а критика за это же бранила его последние романы. И не только критика, а вообще почти вся профессиональная литобщественность. Последние его романы было принято поносить в профессиональном кругу. А молодежь их восприняла как свои. Так, может, он что-то такое просек, чего критика и профессиональные литераторы не просекают?

Е.П.: Думаю, что это будет осмыслено лишь следующими поколениями. Как вот, например, значительно позже поняли то, что делал Свифт.

А.К.: Я тебе более близкий пример приведу. Катаев. Поколение Катаева, все эти советские писатели, которые считали его блестящим стилистом с тех пор, как прочитали «Белеет парус одинокий», вовсе не пришли в восторг от его «мовизма», от новой, написанной в старости прозы. «Мовизм» тогда приняли и одобрили молодые — Вася, молодой тогда совсем, Толя Гладилин…

Е.П.: Я вообще полагаю, что «мовизм» возник у Катаева только тогда, когда он стакнулся с молодыми.

А.К.: Вот так же может быть, что и Васины последние романы молодое поколение одобряет, а нам они чуть-чуть чужеватые уже. Может быть, он перескочил через наше время? Не знаю. Но допускаю это просто как вероятность — он перескочил через свое время, а возможно, и через наше с тобой.

Е.П.: Ну а что все-таки после наступления старости с ним случилось?

А.К.: Странный вопрос. Что после старости происходит с человеком? После старости он, увы, умирает.

Е.П.: Ты не понял. Я говорю о тех его полутора предсмертных годах с января две тысячи восьмого года до июня две тысячи девятого года, до физической кончины его тела. О тех днях и месяцах, что он провел в двух знаменитых клиниках, не приходя в сознание. Где он в это время был, на каком свете?

А.К.: Это знание нам недоступно. Полтора года он был неизвестно где, не то здесь, не то уж там. Не то, я полагаю, с непрерывными заходами туда и возвращением сюда, и опять туда, и опять сюда — и вот все эти полтора года. Повторюсь, еще раз скажу: писателю нужно быть крайне осторожным в конструировании сюжетов и изображений. Ведь Вася почти такое состояние описал когда-то в «Кесаревом свечении».

Е.П.: Совершенно верно.

А.К.: И вот он его получил. Надо быть осторожным, надо быть осторожным! Ужасная сущность ситуации: мы не знаем, где он был, мы не знаем, находился ли он в это время с нами, когда мы бывали у него в больнице. Ты говоришь «не приходя в сознание»? А вдруг он все это время был в сознании и понимал, что с ним происходит? А вдруг он все это время был здесь? Ты представляешь, какой это был ужас для него? Несоизмеримый, пожалуй, даже с ужасом для семьи, для Майи. Да, старость рассчиталась с ним по полной программе.

Е.П.: Ты знаешь, я вот думаю сейчас — а что было бы, если бы этого ничего не было бы?

А.К.: В каком смысле? Что сейчас две тысячи десятый год, и здоровому, веселому старому Васе было бы семьдесят восемь лет? Или в том смысле, что было бы, если пятнадцатого января две тысячи восьмого он просто сразу умер?