Письма из Лондона - Барнс Джулиан

Очень кстати подоспела Пятнадцатая партия, идеально иллюстрирующая эту идею. Шорт, в восьмой раз с черными фигурами, играл Отказанный Ферзевый Гамбит — прочную, традиционную защиту, которую хорошо знал и применял во всех своих кандидатских состязаниях, но Каспарову до этого момента не предлагал. Наблюдая дебютные ходы, гроссмейстер международного класса Малькольм Пейн похвалил «трезвого, благоразумного Найджела Шорта, не пытающегося задавить Гарри Каспарова с первых минут игры». Дэвид Норвуд, тоже, как и Харстон, комментатор в студии Би-би-си и тоже не большой поклонник шортовского ухарства, пришел в восторг от того, что, по его мнению, было «нормальными шахматами». Когда ведущий прямого эфира проворчал, что как же это, мол, так, совсем ничего не происходит, Норвуд снисходительно разъяснил ему, что «нормальные шахматы — это когда борьба идет за половинки клеток». Харстон согласился: в конечном счете партия будет зависеть оттого, окажутся ли две центральные пешки белых сильными или слабыми, но и истинность своих позиций они тоже не должны упускать. Нечего говорить, что именно так оно все и случилось: Каспаров нарезал круги и прощупывал, Шорт латал дыры и окапывался. У Каспарова был выбор — в зависимости от обстоятельств — атаковать либо королевский, либо ферзевый фланг; задача черных была держаться всеми силами, укреплять волнолом и смотреть в оба, чтобы угадать, с какого направления прорвутся волны. Кажется, с этим Шорт справлялся изумительно: никаких тебе распахнутых настежь пространств, никаких мирных договоров с выкрученными руками, как в предыдущих партиях. Кроме того, чудесным образом партия развивалась именно так, как иногда и бывает в «нормальных шахматах»: довольно закрытая, статичная позиция, не сулящая особых материальных выгод, разве что с полклеточным или около того преимуществом той или иной стороны, вдруг активизируется и выплескивается в захватывающую, острую атаку. Получили мы и ответ на харстоновский вопрос — сильными или слабыми было центральные пешки белых: сильными, и не в последнюю очередь потому, что принадлежали они Каспарову. Десятью зверскими ходами чемпион мира прогрыз себе лаз в шортовскую позицию, не оставляя за собой ничего живого. Шорт не полез в самоубийственную контратаку, и Каспаров вынужден был долго выжидать нужного момента. Однако он не выказывал признаков пагубной для себя «нетерпеливости». Наоборот, он продемонстрировал образцовую выдержку — чтобы затем проявить свою идеально просчитанную агрессивность.

Последующий анализ партии 15, как опять же нетрудно догадаться, показал, что вышеизложенное описание слишком догматично, что слишком уж легко все в нем раскладывается по полочкам. Каспаров, может, и прогрыз насквозь железную дверь Шорта, но домовладелец и сам откинул щеколду. Такие моменты — когда последующий анализ действует на партию, которую вы уже вроде как поняли, как загуститель в соусе — составная часть очарования шахмат. Если вы пересматриваете видеозапись давнего уимблдонского финала или матча Кубка Райдера, то на самом деле вы не анализируете происходящее заново, а просто напоминаете себе о том, что произошло, и накачиваете себя еще раз эмоциями, которые вызвали события при первом просмотре. Но шахматная партия, уже после того как она закончилась, продолжает жить живой жизнью, она меняется и растет по мере того, как вы исследуете ее. В Шестой, например, партии, когда Шорт предпочел то, что он назвал «самым жестким методом сокрушения каспаровской обороны», пожертвовав слона на 26-м ходу, все были уверены, что он «упустил победу», не сыграв Qh7. Анализ партии, однако, продолжался, и к тому времени, когда игроки корячились над Пятнадцатой, защита на ход Qh7 была обнаружена — что позволило бы Каспарову свести дело к ничьей. С другой стороны, во время игры никто не разглядел этой возможной защиты, так что в некотором смысле ее и не существовало. Это один из тех аспектов шахмат, что вносит в игру ощущение высокого, то возникающего, то исчезающего риска: напряжение между объективностью и субъективностью, между «истинностью позиции» — которую со временем можно будет хладнокровно установить и доказать — и действительностью игры, когда ты сидишь со взмокшими ладонями, в сознании носятся пять-шесть различных полу-истинностей, часы тикают, а огни рампы и твой противник слепят тебя своим сиянием.

Иногда некая конечная истина о позиции может родиться спустя месяцы и годы, благодаря аналитическим выкладкам совсем других игроков и с появлением новых чемпионов. Немедленные аутопсии, цель которых по идее — запустить этот процесс, в действительности могут оказываться продолжением борьбы на доске и соответственно иметь известную психологическую подоплеку. Обычно ведь, когда партия заканчивается, игроки обсуждают друг с другом финальную позицию и ключевые ходы, которые привели к ней. И это не только от садистского или мазохистского интереса, но также и по здравой необходимости. (Каспаров проделывал это всякий раз после игр с Карповым, даже при том, что ненавидел и презирал его. «Я разговариваю о шахматах с шахматистом № 2 в мире, — объяснял он. — Я бы не пошел с ним в ресторан, но с кем еще на самом деле я могу поговорить об этих партиях? Со Спасским?») Такого рода разборы полетов продолжались на телевидении и в прессе, при этом Шорт показывал себя с наилучшей стороны: откровенным, признающим допущенные ошибки, симпатичным, самокритичным, все еще мучающимся из-за истинности позиции. Каспаров, полная его противоположность, — величайший стратег и беспардонный психологический костолом, похоже, воспринимал послематчевые обсуждения как продолжение состязания. Самоуверенно-снисходительный, безапелляционный, непогрешимый, он выступал в роли мудрого оксфордского преподавателя, похлопывающего по плечу истерзанного сомнениями студента Найджела. Да, с одной стороны, тут было так, так и так; но затем у меня есть это, а может быть, и это, и затем вот это; а если Rb8, то Nc5; и, понятное дело, на этом ходу Найджел дал маху, так что позиция, я думаю, равная; пожалуй, у меня даже шансы получше. Часто казалось, что Каспаров этими своими артистичными разборами нарочно хотел принизить шортовское (и всех прочих) мнение о случившемся. «Проблемой Найджела была нерешительность, — барственно возвестил Каспаров после разгрома, который он учинил ему в Четвертой партии. — У него большие психологические проблемы, и мне любопытно смотреть, как он с ними справляется». После Пятнадцатой партии Каспаров прокомментировал шортовское решение прибегнуть к Отказанному Ферзевому Гамбиту: «не самый лучший для него выбор», поскольку, видите ли, привел его к тому типу позиций, с которыми чемпион был основательно знаком. «Это было не так уж сложно, — резюмировал он. — Пожалуй, самая идеальная партия во всем состязании». Ну да, такая же идеальная, как в идеальном убийстве.