Конец Дороги - Глуховский Дмитрий Алексеевич

— У них там, наверное, овощи круглый год растут? — Ванька попытался представить себе такое великолепие.

— Да что там овощи, — отмахнулся от него старик. — Там все знания наши накоплены, там должны жить люди, которые могут их передать дальше, чтобы не одичали, чтобы в неандертальцев не превратились. Правительство должно оставаться какое-то! Наши мне говорили: были бы министры, президент, добрался бы кто-нибудь и до Дальнего Востока — власть Москвы восстанавливать. Но я думаю, никто не поедет оттуда. В чём смысл? За Уралом и раньше-то ничего особенного не было, а сейчас и подавно. Пустота… Тайга… Болота.

Он так и не притронулся к птице, которую ему гордо протянул Ванька, и тот теперь с беспокойством наблюдал, как редеет ароматный пар, поднимающийся от остывающей аппетитной мясистой ножки.

— Если нашей стране суждено возродиться, всё пойдёт из Москвы. И если правительство ещё действует, ему необходимо сообщить, что происходит на Дальнем Востоке! — кто-то словно раздул два угля в глазах старика; Ванька начинал понимать, откуда в нём бралась так несвойственная его возрасту сила и воля.

Они сидели в кузове военного грузовика, укрывшись от хлещущего дождя под истрёпанной брезентовой крышей, натянутой на железные обода; передние колёса были вывернуты в сторону — водитель, наверное, хотел выехать из затора, в который попал, пока не понял, что сзади в него упираются уже десятки машин, и назад дороги нет. Издалека покрытый облупившейся тёмно-зелёной краской «Урал» напоминал тушу сдохшего от голода чудища с ввалившимся брюхом и выпирающими рёбрами.

Над болотами стлался молочный туман. Вместе с солнцем уходило тепло, из прорех в брезенте тянул промозглый сквозняк. Далеко с севера, из сердца топей, донёсся, умноженный сырым эхом, чей-то громогласный рёв, от которого разом поперхнулись тысячи разошедшихся не на шутку лягушек; Ваньку пробрал озноб, старик встревоженно прислушался и выглянул наружу. Волкодав лежал на полу, прижав уши, и тихонько поскуливал.

— Сегодня дальше не пойдём, — решил Серафим Антонович, затаскивая внутрь свой велосипед. — Что-то мне это не по душе. Туз себя странно ведёт. От греха подальше…

Он зажёг фитиль в своей лампе и подвесил её на проволоке к одному из железных рёбер кузова. У дождя было одно определённое преимущество: всю назойливую мошкару прибило к земле, и можно было использовать фонарь, не опасаясь, что он привлечёт тучи гнуса.

Старик свернул себе папиросу, задымил и задумался о чём-то своём, но Ваньке сидеть молча в сгущающемся сумраке было невыносимо тягостно.

— А куда ваша лодка пошла, в конце концов? — спросил он.

— Во Владивосток, в порт приписки. Там уже, конечно, ни порта, ни города — океан слизнул всё, как детские песочные замки. Уровень радиации такой, что на поверхности дольше получаса оставаться страшно. Погрузились снова, отошли от него подальше, на сто пятьдесят километров. Там бухта хорошая, защищённая, и в ней рыбацкий посёлок стоит. Не знаю, что с жителями произошло, но только они всё бросили и исчезли. Мы сначала боялись, что бактериологическое оружие какое-то по всему побережью применили, потому что людей на нём поначалу совсем не было. Но нет, ничего, за неделю никто не заболел. Потом уже выяснилось, что многие вглубь континента бежали, боялись вражеского десанта. Поставили мы атомоход на прикол, деревню в порядок привели. Там дозиметры тоже, конечно, щёлкали, но всё же не так, как во Владике. И вообще, не оставаться же навек на дне морском… Нам очень повезло, что война нас застала в самом начале боевого дежурства. Топлива было больше чем на полгода, а мы и четырёх месяцев не проплавали. Протянули кабели от лодки на берег, электричество провели. До сих пор почти во всех домах свет есть и электроплиты, фены всякие… По всему побережью собирали. Как, кстати, и баб… Опасно, понятное дело, всё-таки реактор без технического надзора, только наши бортинженеры за ним следят… Детей своих теперь вот учат. Вот у нас там посёлок так посёлок! Укрепрайон настоящий, что там ваша Семёновка! Тоже всякого повидать пришлось за двадцать лет, будь спокоен. Вначале-то ничего, вся живность притихла, а вот лет через пять, шесть — такое началось! И особенно в море. Например, однажды…

Пёс поднял уши торчком, потом вскочил и глухо зарычал. Старик поспешно задул лампу и достал из рюкзака похожее на бинокль устройство, которое, как Ванька с изумлением догадался, позволяло видеть ему в темноте. Потом проверил своё оружие, раздавил самокрутку и знаком приказал мальчишке лечь.

— Дикари, — шепнул он. — Из Биробиджана, что ли? Следили за нами, наверное. Изготовились к охоте. На кой чёрт мы им сдались?

Хотя деревенским и удалось одержать над дикарями победу, и в Семёновке, и в Матвеевке все понимали, что на их стороне просто была удача. Если бы людоедов не застали врасплох, перебив почти всех во сне, исход сражения был бы неизвестен. Хотя дикарей было и меньше, дрались они отчаянно, силой обладали нечеловеческой, и лес чувствовали куда лучше местных охотников. Ванька вовсе не был уверен, что дикари были обычными людьми, как утверждал Серафим Антонович; какой человек может в три секунды чуть не взлететь на вершину столетнего дуба или убить опытного бойца, метнув в него отломанную ветку? Боялись их в деревне, до дрожи боялись, как лесных духов, как злых демонов, от того с такой жестокостью расправились и с ними, и с самками их, и с детёнышами, чтобы избавиться от них раз и навсегда, как от ночного кошмара.

И вот они здесь, меньше чем в неделе пути от деревни. Неужели Дорога — это их земля? Не потому ли пропадали все путешественники, уходившие по ней налево, на запад?

— Пятнадцать… Восемнадцать… Двадцать три, — шёпотом считал старик. — Ну, парень, если мы с тобой уцелеем, это будет просто чудо господне. У моего калаша три рожка, но ночью я больше половины в молоко засажу. Это тебе не по непуганым волкам стрелять, как в тире. Эти хитрые… Расходятся уже, окружают.

Одну из отрезанных голов у ворот деревни нашёл Ванька со своим дружком, так получилось. Встали пораньше, собрались на речку, рыбачить, несмотря на родительский запрет без взрослых к Матвеевке не ходить. Еле добудились до заснувших стражников на вышке, нетерпеливо проскользнули в щель открывающихся створок, и сразу же, трясясь и обливаясь холодным потом, спрятались обратно.

У Тамары Сергеевны была тощая своенравная коза, надоя с неё не было почти никакого, одна головная боль — всё время срывалась с привязи и убегала. Но добрая старушка, сама с трудом сводившая концы с концами, никогда не жалела вкусного жирного козьего молока, чтобы побаловать деревенских ребятишек. Частенько забегал к ней вечером и Ванька, когда помладше был — выпить полстакана и дать потрепать себя по белобрысой макушке. Поэтому, несмотря на то, как страшно была изуродована её голова, Ванька сразу узнал её. Накануне коза опять сбежала и старуха до ночи бродила по окрестностям, разыскивая своё единственное достояние…