Одиссей покидает Итаку - Звягинцев Василий

— А вы, значит, нашими руками? — сказал Берестин.

Даяна ответила, что исполнителями должны быть земляне, иначе враги получат право на контрмеры, а это — грандиозная галактическая война, за исход которой нельзя поручиться.

Что ж, вполне известная в дипломатической практике ситуация.

В натуре обмен разумов выглядел так. Личность «драйвера» (термин придумал я, от английского «водитель», «рулевой») накладывается на личность «реципиента» так, что отключает у него высшие уровни сознания и получает в свое распоряжение его память, навыки, инстинкты. Для окружающих нет никаких способов распознать подмену, если только драйвер не станет вести себя слишком уж неадекватно. Но и тогда это будет проблема психиатров, не более.

Когда драйвер уходит (а для этого не нужно никакой специальной аппаратуры), у реципиента остаются все воспоминания, но без осознания того факта, что он находится под чьим-то управлением. Реципиент, конечно, может удивиться, как ему пришло в голову поступать так, а не иначе, но это уже его проблема.

Проблемы выживания наших тел, лишенных сознания, тоже не стояло, поскольку в зоне «Ноль» внешнее время нас не касалось. Мы всегда вернемся в точку начала отсчета. С этим феноменом мы уже сталкивались при своих переходах с Земли на Валгаллу.

Считая, что мы уже на все согласны, Даяна предложила нам подумать о точке вмешательства. Их, в принципе, были тысячи. Но если Даяне было все равно, в каком времени производить воздействие, то нам — нет. Мне, к примеру, отнюдь не льстило оказаться в шкуре Чингисхана и прожить в ней годы. Это зря писал Азимов, что достаточно переложить ящик с полки на полку или заклинить сцепление в автомобиле. Время, история — штуки упругие. С огромной инерцией. Ты считаешь — свергли царя, тирана и даже что-нибудь еще более грандиозное учинили — и готово? Ан нет. Побурлит все, поволнуется — и опять все как было. Так, штришок, зарубка на древе истории. Тут нужны именно годы. Кроме того, нам никак не интересно было изменять историю слишком далеко от наших дней и оказаться потом в абсолютно чужом мире. Как это уже описано у Андерсона в «Патруле времени».

И после долгих споров мы нашли то самое решение. Не скрою, поначалу мы с Алексеем сами оторопели от своего невероятного нахальства. Вроде как коснулись абсолютного табу. Однако поразмышляли, отрешились от стереотипов и спросили друг друга: ну а почему бы и нет?

Теоретически все получалось. Ну а последние сомнения рассеяла Даяна. Мы с ней постепенно как бы подружились даже. Хоть и своеобразно. Разговаривали запросто, без церемоний.

— Выбор у вас всегда есть, — сказала она, сочувственно улыбаясь. — Если не каменоломни, то можно предложить должность евнуха в гареме царя Соломона… Семьсот жен и триста наложниц. Только там хуже, чем в сказках «Тысяча и одной ночи». Жарко, глинобитный дворец без воды и канализации, женщины вонючие, грязные, мухи, скорпионы и очень строгие правила внутреннего распорядка…

Короче мы согласились. Без всяких пыток, насилия, совершенно добровольно.

Согласились и начали готовиться.

Подготовка была не такая уж сложная, просто очень много надо было запомнить.

А главное — нас не оставляла надежда, что Воронцов со своим другом Антоном нас не бросят. Иначе зачем все?

Как трубный глас, возвещающий второе пришествие, прозвучала команда, и с дальних архивных полок, таких далеких, что никто на них и не собирался никогда заглядывать, несмотря на наклеенный в правом верхнем углу ярлычок с отметкой о бессрочном хранении, чьи-то руки сняли со своих мест несколько тонких серых папок и передали их в другие руки.

Люди с кубарями на малиновых петлицах вручили «дела» тем, кто носил шпалы и ромбы. Потом серые папки легли в портфель, машина прошелестела покрышками вниз по Охотному ряду, мимо Александровского сада, налево, через мост, в Боровицкие ворота, еще раз налево, потом их понесли уже пешком, по ступенькам, коридорам и со многими поворотами, по длинной красной дорожке, через дубовую дверь в приемную, еще одну дверь — и все!

Папки ложатся на стол, и к ним прикасаются, наконец, те руки, которые единственно и могут что-то изменить в судьбах, наглухо запертых внутри плотных картонных обложек. Секретарь ЦК ВКП(б), вождь и учитель, гениальный продолжатель дела Ленина, лучший друг физкультурников и прочая, и прочая, и прочая, развязывает ботиночные шнурки:

«Марков Сергей Петрович, 1902 года рождения, русский, командарм 2-го ранга, член ВКП(б) с 1920 г., в Красной Армии с 1918 г.…»

…К апрелю 1941 года жизнь в лагерях уже устоялась, вошла в некие обыденные, регулярные рамки. Беспорядочное оживление, суета и неразбериха предыдущих годов сменилась угрюмым покоем, и не только во внешних проявлениях жизни, но и в душах людей.

Все приговоренные к высшей мере давно расстреляны, слабые — умерли на этапах, замерзли в наскоро сколоченных холодных бараках, не выдержали смертельной тоски, непосильной работы, цинги и тифа. Писавшие апелляции или личные письма Сталину — либо освобождены, либо потеряли последнюю надежду.

Все прочие как-то свыклись с обрушившимся на них. Как-никак, а жить-то все равно надо. И тянули, и тянули лагерную тягомотную житуху — в меру сил и характера. Одни впали в глубокую депрессию, ни во что больше не веря и ни на что не надеясь. Другие, напротив, собрали волю в кулак, припомнив — вот уж довелось — еще и дореволюционный опыт. Третьи сумели и там найти удобные, теплые, хлебные места. А в общем и целом — жизнь текла.

Хотя, конечно, какая это жизнь для человека, отдавшего все борьбе за освобождение рабочего класса и всего угнетенного человечества, за дело Ленина-Сталина, успевшего увидеть за минувшую четверть века и мрак царизма, и две войны, две революции, дожившего до Конституции победившего социализма?!

И вот тут-то — после ромбов в петлицах, орденов, служебных ЗИСов и «паккардов», квартир на улице Горького и Дворцовой набережной, после славы, власти, всенародного признания — арест, тюрьма, допросы, безумные обвинения, ужасное чувство отчаяния и бессилия, когда невозможно ничего доказать, объяснить, опровергнуть…

А еще чуть раньше — состояние, когда вдруг начинаешь понимать, что в стране, партии происходит явное не то, когда при всей преданности и убежденности ощущаешь… нет, не неверие или протест, а пока только — сомнение. Затем — да и то не у всех, лишь у наиболее самостоятельно мыслящих — внезапное и страшное прозрение: то, что случилось с сотнями других, может случиться и с тобой.

И приходит твой час.

Комкор Марков Сергей Петрович, дважды краснознаменец, герой гражданской и боев на КВЖД, арестован был уже в конце второй волны — летом тридцать восьмого года. Как раз тогда наступило вроде бы некоторое смягчение. Так показалось.

Но в один из дней, придя в штаб, он увидел невыгоревший свежий прямоугольник от снятой таблички и дыры от шурупов на двери кабинета члена Военного совета округа, ярого обличителя и ортодокса, потом поймал ускользающий взгляд начальника Особого отдела — и все стало пронзительно ясно.

Он плотно закрыл дверь своего большого, с видом на море кабинета, наскоро перебрал бумаги, чтобы невзначай не подставить еще кого-нибудь из немногих уцелевших друзей, и поехал домой. Сжег письма, фотографии, брошюры с ныне запретными именами и фактами, сохранившиеся с прошлых времен, и стал ждать, пытаясь настроиться на то, что его ждет.

Приехали за ним сразу после полуночи.

В отдельном купе тюремного вагона привезли в Москву. Во внутреннюю тюрьму на Лубянке. В камере сидели сначала вчетвером: он сам, знакомый по Дальнему Востоку комбриг, два крупных сотрудника НКИДа.

Допрашивали Маркова не так долго — месяца три. По стандартной схеме. Раз служил в Народной Армии ДВР — японский шпион. В Белоруссии — польский… Да командировка в Италию в тридцать пятом году. Да бесчисленные связи с врагами народа.

Следователь был то подчеркнуто вежлив и любезен, то дико кричал. Сутками заставлял стоять навытяжку. Давал читать доносы и устраивал очные ставки. Смотреть в глаза клевещущих на него бывших сослуживцев Маркову было невыносимо стыдно.

Однако били его на удивление мало.

И вот настал день суда. Он пошел на него, за все время следствия ничего не подписав и не дав ни на кого показаний.

Приговор был: десять плюс пять. Формула мягкая — КРД (контрреволюционная деятельность), без троцкизма и терроризма.