«Гроза» в зените - Первушин Антон Иванович

Скворешников неуверенно отозвался в том смысле, что дядя Жора с водолазной станции тоже сидел – и ничего.

«Ты еще и с Жоркой-бандитом связался?! ― Мать вновь запричитала. ― Ну зачем? Весь в отца, дурака самодовольного, такой же стал. Лишь бы всё вопреки. Ты хочешь, чтобы меня с работы выкинули? С волчьим билетом? Куда мы с тобой пойдем тогда? В совхоз? Дурак самодовольный!»

Очередной приступ истерики миновал быстрее, чем первый. Мать собралась и сказала: «Теперь слушай, дорогой мой сын. Если ты не хочешь зла себе и своей матери, выкинь Богданова из головы. Навсегда! Ты у него брал что-нибудь? Книгу? Верни! Поблагодари вежливо за встречи. И всё! Чтоб ни ногой!»

Мэл понуро кивнул. Обстоятельства сильнее ― что тут поделаешь? Несмотря на то, что мать он видел редко, мало с ней общался и воспринимал отстраненно, юноша всё же любил ее и ясно понимал, что, кроме этой стареющей женщины, у него никого нет. И если с ней что случится, куда ты пойдешь? В интернат? Вот уж спасибо! Скворешников был знаком с парой интернатовских пацанов, посещавших водолазную станцию, и наслушался от них всяческих ужасов. А больше всего подростка напугало почти спокойное обращение матери: «дорогой мой сын». Она никогда так к нему не обращалась, и, скорее всего, означало это, что боится она куда сильнее, чем он.

Однако Скворешникова не так-то просто было прошибить. На следующий день он бесцельно слонялся у дома, не решаясь пойти к Богданову и поставить жирную точку в их отношениях. Подумал и собрался на водолазную станцию, куда не захаживал уже больше недели.

Явился он туда слишком рано и никого из знакомых ребят не встретил. Зато у причала вовсю трудился Жора. Голый по пояс, мускулистый и загорелый, он осматривал принадлежащие клубу лодки и плоты, сушившиеся на берегу. Одну лодку бывший уголовник собрался покрасить и разводил теперь белую краску в трехлитровой банке.

Поприветствовав, Жора уже хотел было вернуться к своим занятиям, но тут Скворешникова осенило, он подошел к бывшему уголовнику и спросил, знает ли тот Богданова с Коровинской улицы. Жора остановился, косо глянул на Мэла и ответил с презрительно-ленивой интонацией: «Знаю. Доходяга. Обиженный. Место под шконкой. Не вяжись с ним, грач. Западло».

Мэл ничего не понял из выданной характеристики, а потому поинтересовался с наигранным равнодушием, не в курсе ли Жора случайно, за что именно Богданов был «посажен».

«Анекдотчик, ― еще более непонятно сообщил Жора. ― А напрямки, так вольтанутый вконец. И не по пятому номеру. Натуральный. За то и чалку одел».

«Анекдотчик» и «вольтанутый» прозвучало как-то совсем уж оскорбительно, и тогда Мэл задал последний и главный вопрос: а известно ли, кем Богданов был до тюрьмы. Тут Жора озлился:

«Ты не борзей, грач. Я тебе в зуктеры не нанимался. Свистунов нигде не любят, запомни. Шагай давай».

Мэл ушел сильно озадаченный и смущенный. Стало окончательно ясно: Стопарь не врал. Если и мать, и Жора говорят, что Богданов преступник, значит, он всё-таки преступник. Не могут два столь разных человека быть в сговоре и сознательно порочить обычного ветерана. А кем Богданов был до тюрьмы и за что в нее отправился, никто, похоже, не знает, а если и знает, то тщательно скрывает.

Скворешникову очень не хотелось рвать с загадочным стариком, который развлекал его необычными рассказами и играми, но сохранить эти отношения означало прямо напроситься на серьезные неприятности. Это и вправду опасно. Мэл сдался. Пошел домой, взял книгу Жюля Верна и направился к Богданову.

На звонок ветеран не вышел, но Скворешников уже знал, что тот никогда не закрывает калитку в воротах, потянул за крючок и проник во двор. Дверь в дом тоже была приоткрыта, и стояла знойная тишина, нарушаемая лишь неумолчным звоном трудолюбивых пчел. Почуяв неладное, Мэл резко ускорился и вбежал внутрь.

Богданов сидел в светлице, уронив руки и голову на стол. Восковая кожа и кружащиеся над ветераном мухи были красноречивее любых слов. Мэл хотел закричать, но крик застрял в горле. От вброса адреналина на секунду потемнело в глазах. Кровь тяжело застучала в висках.

Под рукой Богданова белел листок бумаги. На трясущихся ногах юноша приблизился к столу. Листка оказалось даже два. На одном был отпечатан машинописный текст, начинавшийся со слова «ПОВЕСТКА», но внимание Скворешникова сразу привлек второй, чуть измятый. Мэл потянулся, задыхаясь от нахлынувшего отчаяния, вытащил листок из-под мертвой руки и прочитал: