«Додж» по имени Аризона - Уланов Андрей

А потом я так же четко поворачиваюсь и иду прочь оттуда, и толпа снова расступается передо мной, и краем уха я слышу, как что-то вполголоса говорит принцесса и также тихо ей отвечает комбриг. Следующее – я лежу на кровати, как есть – в сапогах, грязной гимнастерке, раскинув руки и уставясь невидящими глазами в полог из белого аксамита – ткань, чрезвычайно ценимая особами королевской крови за ее способность сочетаться с бриллиантами, – и со стороны, должно быть, выгляжу точь-в-точь как убитый наповал. В каком-то смысле так оно и есть. Часть меня там убили. Вместе с ними.

Я лежал так, пока не услышал стук в дверь. Медленно – очень медленно – сел на кровати, отер виски, сполз на пол, подошел к двери, отодвинул засов, открыл – и замер на пороге. Потому что за дверью была она. Карален Лико, Кара, рыжая… Лаура.

– Можно, я войду?

Я молча шагнул влево.

На ней было что-то очень белое и прозрачное, почти ничего не скрывавшее, даже в тусклом свете коридорной лампады. А когда я закрыл дверь, она и вовсе стала похожа на привидение. Стройное такое привидение.

– Я пришла… пришла к тебе… – голос у нее дрожал и срывался. – Поговорить.

– Давай… поговорим.

– Там… когда ты сказал мне, чтобы я уходила, а сам остался… я сказала, что люблю тебя… так вот, это правда, слышишь! И сказала я это вовсе не потому, что ты мог погибнуть… но и поэтому тоже, я хотела, чтобы ты знал! А ты мне ничего не сказал, ни тогда, ни сейчас! Я люблю тебя, слышишь, лю…

Тут она осеклась, потому что я обнял ее и что было сил к себе прижал.

– Я люблю тебя, – шепчу. – Я тоже люблю тебя… тебя… Лаура. Любимая. Прости, что так долго не мог понять… ведь все так просто.

Смотрю – а она дрожит вся. Не может быть, думаю, чтобы Кара – и дрожала.

– Любимый, – шепчет, – милый, самый дорогой. Как же я тебя сначала ненавидела – и как потом… хотела.

– А уж как я тебя ненавидел – просто слов не было.

Коснулся я ее губами – осторожно, едва-едва, а она все равно словно от удара вздрогнула. И меня тоже словно ударило. Целую ее, губы, щеку, плечи – всю – и никак остановиться не могу. А она только стонет тихонько.

– Сергей, – шепчет, – ты мне только больно не делай. Прошу тебя.

– Рыжая ты моя глупышка, – шепчу, – тебе уже никто на свете больно не сделает, даже ты сама. Уж я-то об этом позабочусь.

И казалось бы – сидим на тонкой, грязной циновке, на холодном каменном полу, а в двух шагах – руку протянуть – кровать роскошная. Да только эти два шага, как тысячи, а счастье – вот оно, рядом, такое любимое, нежное – и не дрожит больше.

И уснули мы в ту ночь под самое утро.

А проснулся я уже на кровати и проснулся оттого, что за запертыми ставнями сверкнуло, грохнуло – вскочил, автомат на стене нашариваю, и вдруг сообразил – да это же гроза!

Подошел, приоткрыл створку, и сразу же холодными брызгами в окно сыпануло. Ну точно – гроза.

Закрыл я ставню обратно, осторожно, на цыпочках, по полу до кровати проскакал, закопался обратно под одеяло – Кара шевельнулась, пробормотала что-то. Я ее приобнял, прижал – спит.

А за окном дождь вовсю стучит. И молния – ша-арах! – совсем рядом с замком ударила, даже сквозь щели в ставнях всю комнату высветила, светом залила, словно ракета осветительная.

Забавно. Я даже и забыл, что молния вот так высвечивать умеет.

Больше так близко не било. Основной – чуть было не сказал «бой» – где-то в километре к востоку развернулся.

А я почему-то вспомнил, как вот так же год назад лежал в землянке мокрый, голодный, уставший после поиска хуже любой собаки. И тоже лил дождь, и ворочались вдали ленивые раскаты – только это был не такой гром, а просто наш артполк пытался нащупать фрицевскую батарею стапяти-, за которой мы и ходили, да так и вернулись с дыркой от бублика.

Только я не спал, и Витя Шершень рядом тоже сопел слишком уж ровно – а во сне он всегда начинает что-то бормотать и даже иногда чего-то слабо вскрикивать. И вот мы оба лежали и слушали, как Андрей Веретенников пытается что-то сказать молоденькой связисточке, хотя она уже две недели смотрит на него такими глазами.

Ну да, а на парте, которую мы возили вместо стола, стояла гильза от сорокапятки, и стены у землянки были сосновые, и дождь понемногу просачивался сквозь все три наката и кап-кап-кап…

Потом пришел старшина Раткевич, тоже мокрый, даже усы обвисли, злой как черт, и погнал всех к капитану, а на Андрея со связисткой еще и наорал.

А через неделю связистку ранило при бомбежке, и Веретено ходил сам не свой, хотя все его утешали – жива ведь, ранена, не убита же, – пока не получил из госпиталя мятый синий треугольник.