Одиссей покидает Итаку - Звягинцев Василий

— Точно в сорок третьем?

— Ну, я не помню точно… — Альба смутилась.

— Ничего страшного, — успокоил ее Андрей. — Я вон почти профессионал, и то не помню, когда Ливонская война закончилась.

— А после второй мировой какие большие войны ты еще помнишь? — продолжил экзамен Берестин.

— Их так много было… До середины XXI века почти каждый год где-то все время воевали. Я же говорила вам — я биолог. Давайте лучше расскажу, как в XXI веке восстановили мамонтов. Или как в Сахаре появились пальмовые леса, это очень интересно…

— Расскажешь, Альба, про все расскажешь, только такие уж мы с Андреем зацикленные — нас сейчас только политические проблемы занимают… Попробуй, вспомни — атомное оружие на Земле применялось?

— Да, кажется, один или два раза. А где — не помню…

— Да хватит тебе, пристал к девушке! Экзаменатор… Лучше коньяка выпей, глядишь и полегчает. Нужны ей твои заботы.

— Все, все, молчу… — Но видно было, что любопытство Алексея отнюдь не удовлетворено, даже напротив. Да это и неудивительно — когда перед тобой сидит человек, который знает, что случилось на Земле в следующие три века!

— Ну, а хоть вы коммунизм-то построили?

— Построили, построили, успокойся, я тебе сам все расскажу, — пресек его настойчивость Новиков. — Видишь, совсем человека замучили, спит с открытыми глазами. — Андрей решительно взял Альбу за руку.

Они поднялись наверх. Новиков открыл дверь комнаты, пропустил девушку вперед, а сам остался на пороге.

— Спокойной ночи. Извини, если что не так. Мы все же люди темные, гимназиев не кончали… к сожалению… Отдыхай — Новиков подмигнул ей, ободряюще кивнул головой, закрыл дверь и Альба услышала, как застучали по лестнице его быстрые шаги.

Она разделась, легла на постель. Зашуршала сухая трава в перине. Альба прикрыла глаза, полежала на спине, глубоко и размеренно дыша, но через некоторое время почувствовала, что заснуть не сможет. Да и не хочет. Слишком много впечатлений.

Вновь села на кровати. Свеча в медном канделябре почти догорела, фитиль начал трещать, а язычок огня судорожно вздрагивать. Она взяла на полке новую свечу, толстую, пахнущую медом, зажгла, укрепила в гнезде, залитом потеками воска, и обрадовалась, как ловко это у нее получилось. Может быть, и камин вскоре научится разжигать, и кофе варить…

Альба вздохнула, обвела глазами бревенчатые стены, низкий потолок, черное стекло, в котором мерцал отраженный огонек свечи, легла поудобнее, подмостив под локоть подушку.

И открыла тетрадь, исписанную мелким, но очень отчетливым почерком Новикова…

Заснула она поздно, почти под утро, и, ощутив сквозь сомкнутые веки, что в комнате уже светло, успела с досадой подумать, что не стоило поддаваться на Димкины уговоры и ехать с ним на Ленинские горы, возвращаться с них ночью пешком да еще и долго стоять в подъезде. Мало ли что он завтра уезжает… Сегодня тоже будет день. А вот на экзамен теперь придется идти не выспавшись.

И открыла через силу глаза.

В комнате было сумрачно, и за окном шел дождь. Сначала она увидела только это, и лишь через секунду поняла, что не лежит в постели, а совершенно одетая стоит у окна, и за окном не знакомый с детства проспект с гудящим многорядным потоком машин и бело-зеленым зданием Рижского вокзала вдали, а какой-то сад или парк, на первом плане густые мокрые кусты и мокрая трава, а дальше, за серой пеленой дождя, виднеются высокие массивные глухие стены.

Так тоже бывало — думаешь, что проснулась, а на самом деле сон продолжается. И тут же она окончательно и очень ясно поняла, что никакой это не сон, а самая настоящая, хоть и странная, реальность.

Захотела испугаться и не смогла этого сделать. Было только недоумение и словно бы оглушенность от необъяснимого перехода в совсем другую жизнь.

Обернувшись, она увидела, что находится в большой и почти пустой комнате. На золотистом, с длинным ворсом ковре стоял низкий журнальный столик, возле него — два глубоких кресла. И все.

Нет, она ошиблась. Всю противоположную стену занимал тускло отсвечивающий, почти незаметный на фоне обоев экран. Как у телевизора, только во много раз больше.

Еще не зная зачем, она решила подойти, взглянуть на него поближе.

Идти было неудобно, в теле ощущались скованность и слабость, словно после долгой болезни. И еще — мешали очень высокие каблуки. Она таких раньше никогда не носила.

Экран вдруг засветился, и с каждым шагом свечение становилось ярче, а когда она подошла вплотную, поверхность стекла исчезла, растворилась, и в образовавшемся проеме она увидела другую комнату — роскошно, в эклектическом стиле конца прошлого века меблированный кабинет.

В стилях она, будущий архитектор, разбиралась хорошо и не могла не восхититься сложностью и тщательностью отделки стен и потолка, тяжеловесной изящностью мебели.

Иллюзия была полной, и только коснувшись рукой холодного стекла, она убедилась, что перед ней все же изображение.

А там, в кабинете, заполненном сумеречным тоскливым светом, за массивным письменным столом на резных львиных лапах, в черном кожаном кресле сидел человек и читал толстую книгу. Лампа под зеленым абажуром освещала часть стола — с блестящим кофейником, граненой хрустальной пепельницей, над которой поднималась вверх тонкая и неподвижная струйка дыма, и лежащим чуть сбоку большим черным револьвером.

Поза человека, наклон головы, подсвеченный лампой профиль показались ей знакомыми, и тут же она узнала его. Конечно, это Дмитрий, он же — мичман Дим, как она звала его по созвучию с именем героя романа Конрада. Они расстались совсем недавно, часа четыре назад, у двери ее квартиры, но как он странно изменился! Лицо покрыто красноватым густым загаром — вместо ленинградской весенней бледности, на голове не курсантский ежик, а довольно длинные, выгоревшие на солнце волосы. И другая одежда. Не черная форменка с якорьками на погонах, а оливковая рубашка непривычного покроя. Но дело даже не в этом. Она вдруг поняла, что этот Дмитрий гораздо старше, лет, может быть, на десять, если не больше. Не юноша, а довольно-таки поживший мужчина.

Он поднимает голову, смотрит на нее и тоже узнает ее не сразу.

«Постой… Наташа? Это ты, Наташа? — Он слабо как-то и растерянно улыбается. — Откуда? Как давно я тебя не видел…» — «Почему же давно? Еще сегодня ночью…» Он отрицательно качает головой: «Давно, Наташа. Я уже начал забывать твое лицо. Да и ты, надо сказать, изменилась, совсем красавицей стала…»

И вот только теперь она просыпается по-настоящему. До конца. И все понимает. Что действительно прошло очень много лет, что у нее уже была другая жизнь, в которой много разного случилось, но Дима в той жизни не было.

И вспоминает еще одно, самое главное, от чего ей наконец становится по-настоящему жутко…

В том, что Фритьоф Нансен был прав и к холоду привыкнуть действительно невозможно, Воронцов сумел наконец убедиться в полной мере.

Вышло так, что после многих лет, проведенных на южных линиях, ему целую навигацию пришлось работать «на северах», от Мурманска до Певека и обратно. Погода все время стояла мерзейшая, устал он сильнее, чем когда-либо раньше, и когда наконец дождался отпуска, решил провести его градусов на тридцать ниже по сетке координат. А на тех широтах его больше всего привлекал Сухуми. Тихий город на зеленых холмах, счастливо избегнувший опасности превратиться в курортный Вавилон, как, например, соседний Сочи; теплое море без всяких признаков битого, а равно и сплоченного льда; много пальм и другой субтропической зелени, спокойные закаты над жемчужными волнами.

Он приехал туда и понял, что не ошибся.

Целыми днями Воронцов валялся на разноцветном галечном пляже, в прозрачной перистой тени громадных эвкалиптов, перечитывал «Бросок на юг» Паустовского, где описаны эти же места в начале двадцатых годов. Часто, откладывая книгу, он глядел на город по ту сторону бухты и представлял, как все здесь выглядело шестьдесят лет назад. А вечерами выходил на набережную, ел на веранде над морем горячие, похожие формой на корабли викингов хачапури, а потом выпивал много крошечных чашечек густого и горького кофе, который раньше был «по-турецки», а теперь — по каким-то, очевидно, внешнеполитическим, соображениям — стал «по-восточному», хотя варил этот кофе все тот же, что и двадцать лет назад, старый турок Гриша.