Сойка-пересмешница - Коллинз Сьюзен

Нам разрешили взять с собой мою группу подготовки — насчет моды и стиля пусть решают они. Едва я открываю шкаф, воцаряется тишина — настолько сильно там ощущается дух Цинны. Октавия падает на колени, прижимает к щеке край платья и заливается слезами.

— Как давно я не видела ничего прекрасного.

Койн считает свадьбу излишне дорогой, Плутарх слишком блеклой. Триста избранных гостей из Тринадцатого и множество беженцев одеты в повседневную одежду. Украшения для зала — из осенних листьев, музыка — детский хор в сопровождении единственного скрипача, которому удалось выбраться из Двенадцатого со своим инструментом. По капитолийским меркам — более чем скромно. Но все это неважно, потому что сами виновники торжества выглядят потрясающе. И дело не в нарядах, какими бы красивыми они ни были, — на Энни зеленое шелковое платье, которое я надевала в Пятом, на Финнике перешитый костюм Пита. Кто может равнодушно смотреть на сияющие лица влюбленных, которые еще недавно даже не мечтали об этом дне?

Церемонией руководит Далтон, скотовод из Десятого, потому что свадебные обычаи в Десятом и Четвертом дистриктах похожи. Но есть и особенности, свойственные только Четвертому. Сеть из длинных стеблей травы, которой накрывают пару во время клятвы. Соленая вода, которой жених с невестой смачивают друг другу губы. И старинная свадебная песня, в которой супружество сравнивается с путешествием по морю.

Нет, мне не приходится притворяться, что я счастлива за них.

После скрепляющего союз поцелуя, поздравлений и тостов (гости пьют яблочный сидр), скрипач проводит смычком по струнам, и все, кто родом из Двенадцатого, как по команде поворачивают головы. Может, мы и были самым маленьким и бедным дистриктом Панема, но танцевать мы умеем. Официально сейчас в программе ничего нет, но Плутарх, руководящий съемками в операторской, должен быть доволен. Сальная Сэй хватает Гейла за руку и тащит в центр зала, где они становятся друг против друга. Другие спешат присоединиться к ним, образуя два длинных ряда. И танцы начинаются.

Я стою в стороне, прихлопывая в такт музыке, как вдруг чья-то тощая рука хватает меня за локоть.

— Ты не хочешь показать Сноу, как танцуешь? — сердито спрашивает меня Джоанна.

Она права. Что может выразить победу ярче, чем счастливая Пересмешница, кружащаяся под музыку? Я нахожу в толпе Прим. За долгие зимние вечера мы с ней стали отличными партнерами. Включаемся в общий танец. Бок порядком болит, но это ничто по сравнению с удовольствием от того, что Сноу увидит меня отплясывающей вместе с моей младшей сестрой.

Танец преображает нас. Мы объясняем шаги гостям из Тринадцатого. Тянем танцевать жениха с невестой. Беремся за руки и образуем огромный хоровод, где каждый показывает, на что способны его ноги. Никогда еще эти стены не видели столько радости, веселья и дурачеств. Это могло бы продолжаться всю ночь, если бы не еще один пункт программы. Плутарх запланировал его в качестве сюрприза.

Четыре человека вкатывают в зал огромный свадебный торт. Гости расступаются, освобождая дорогу этому чуду, этому умопомрачительному произведению искусства. Целое сине-зеленое море, украшенное белыми барашками волн, с рыбами и парусными лодками, тюленями и морскими анемонами. Я пробираюсь сквозь толпу, спеша убедиться в том, что поняла с первого взгляда, — всю эту красоту создал Пит. Это так же очевидно, как то, что вышивка на платье Энни сделана руками Цинны.

Казалось бы, мелочь, но как много она значит! Хеймитч рассказывал мне далеко не все. Тот парень, которого я видела в последний раз, заходящийся в истошном крике, пытающийся порвать ремни, никогда бы не смог сотворить такое. Сосредоточиться, усмирить трясущиеся руки, придумать нечто столь совершенное. Будто предчувствуя мою реакцию, рядом со мной оказывается Хеймитч.

— Хочешь поговорить? — предлагает он.

В коридоре, где на нас не смотрят объективы камер, я спрашиваю:

— Что с ним происходит?

Хеймитч качает головой:

— Я не знаю. Никто не знает. Иногда он ведет себя вполне разумно, а потом вдруг ни с того ни с сего опять срывается. Торт — тоже своего рода терапия. Пит трудился несколько дней. И тогда казалось, что он снова стал прежним.

— Значит, ему теперь разрешают ходить где угодно? — спрашиваю я. От этой мысли мне становится не по себе.

— Нет. Он работал под строгим присмотром. Его все еще запирают в палате. Но я разговаривал с ним.

— Наедине? И у него не начался приступ?

— Нет. Он, правда, очень злился на меня, но по вполне разумным причинам. За то, что я не рассказал ему о заговоре повстанцев и все такое. — Хеймитч замолкает, будто что-то решая. — Он говорит, что хотел бы увидеться с тобой.

Я в паруснике из глазури посреди бушующего сине-зеленого моря. Палуба уходит у меня из-под ног. Упираюсь ладонями в стену, чтобы не упасть. Это нечестно. Я списала Пита со счетов, пока была во Втором. Все, что я хотела, — отправиться в Капитолий, убить Сноу и погибнуть самой. Ранение — лишь временная отсрочка. Я не должна была услышать этих слов: «Он говорит, что хотел бы увидеться с тобой». Но теперь, когда я их услышала, пути к отступлению нет.

В полночь я стою перед дверью его камеры. Больничной палаты. Нам пришлось ждать, пока Плутарх закончит съемку свадьбы, которой остался доволен, несмотря на недостаток того, что он называет гламуром.

— Нам повезло, что Капитолий все эти годы практически игнорировал Двенадцатый. Вы не утратили способность действовать стихийно. Как в тот раз, когда Пит объявил, что влюблен в тебя, или твоя выходка с ягодами. Вот это я называю качественным шоу.

Жаль, что нельзя встретиться с Питом наедине. За односторонним стеклом уже собрались врачи с планшетами и ручками наготове. Когда Хеймитч подает мне сигнал, я медленно открываю дверь.

Голубые глаза мгновенно впиваются в меня пристальным взглядом. Каждая рука Пита пристегнута тремя ремнями, в вену воткнута игла с трубкой — если он потеряет над собой контроль, ему впрыснут транквилизатор. Пит не пытается освободиться, только настороженно наблюдает за мной, будто сомневается — человек я или переродок. Я останавливаюсь в ярде от его кровати. Не зная, куда деть руки, скрещиваю их на груди:

— Привет.

— Привет, — отвечает он.

Да, это его голос, почти его, только в нем появились какие-то незнакомые нотки. Нотки подозрения и упрека.

— Хеймитч сказал, ты хочешь поговорить со мной.

— Хотя бы посмотреть для начала.

Такое чувство, будто он так и ждет, что я на его глазах превращусь в оборотня с пеной у рта. Мне становится не по себе от его взгляда, и я начинаю украдкой посматривать в сторону комнаты с наблюдателями, надеясь на какие-нибудь указания от Хеймитча, но наушник молчит.

— А ты не такая уж высокая. И не особо красивая.

Я знаю, он прошел через все муки ада, и все же это замечание меня задевает.

— Ну, раньше ты тоже выглядел получше.

Совет Хеймитча не лезть в бутылку заглушается смехом Пита.

— А уж какая деликатная! Сказать такое, после всего, что я пережил!

— Мы все много чего пережили. А деликатностью из нас двоих всегда отличался ты.

Я говорю все не то. Зачем я начинаю с ним пререкаться. Его пытали! Ему охморили мозги. Что же это со мной? Внезапно, я понимаю, что хочу накричать на него — сама не знаю почему. Пожалуй, мне лучше уйти.

— Слушай, я неважно себя чувствую. Давай загляну к тебе завтра, идет?

Я уже подхожу к двери, когда он произносит:

— Китнисс, я помню про хлеб.

Хлеб. Единственное, что связывало нас до Голодных игр.

— Тебе показали запись, где я рассказываю об этом?

— Нет. А есть такая запись? Странно, что капитолийцы ее не использовали.

— Мы сняли ее в тот день, когда тебя спасли, — поясняю я.

Боль сжимает мне ребра точно тиски. Зря я все-таки танцевала.

— Что ты помнишь?

— Тебя, — тихо произносит Пит. — Как ты копалась в наших мусорных баках под дождем. Как я нарочно подпалил хлеб. Мама меня ударила и сказала, чтоб я вынес хлеб свинье, но вместо этого я отдал его тебе.

— Да. Все так и было, — говорю я. — На следующий день, после школы, я хотела поблагодарить тебя. Но не знала как.

— После уроков на школьном дворе я пытался поймать твой взгляд. Но ты отвернулась. А потом... кажется, сорвала одуванчик.

Я киваю. Пит помнит. Я никогда никому об этом не рассказывала.

— Должно быть, я очень тебя любил.

— Да, — мой голос срывается, и я притворяюсь, будто кашляю.

— А ты любила меня?

Я опускаю глаза в кафельный пол.

— Весь Панем так говорит. Все это знают, потому Сноу и пытал тебя. Чтобы доставить боль мне.

— Это не ответ, — произносит он. — Когда я смотрю записи, не знаю, что и думать. Тогда, на первых Играх, все выглядело так, будто ты хотела прикончить меня с помощью ос-убийц.