Земля лишних. За други своя - Круз Мария

Я, не опуская пистолета, пошёл вперёд. Обогнул какой-то стол с деревянными валиками, из которых шипы торчали, залитый кровью, на шипах клочья чего-то и сгустки кровавые. Знаете, как кровь пахнет? Попробуйте медную монету подержать во рту — появится такое же ощущение. Сейчас впечатление такое, что пригоршню мелочи под язык себе высыпал. И жуткий запах палёного — как он, тварь, сам здесь не подох от такой вони?

Прямо за этим столом два свёртка. Длинные, с человека примерно. Лежат на полу, бок о бок. Серые большие мешки для мусора, и в них что-то спрятано. Сверху местами скотчем прихвачено. Понять не сложно, что там в мешках: форма сама за себя говорит, но мозг понимать отказывается. Я пощупал через пластик — вроде бы голова, но неправильная. Надо разрезать. У меня маленький выкидной нож всегда с собой — мало ли зачем понадобится? Вот и понадобился. Я выудил его из кармана, выщелкнул лезвие большим пальцем. Оттянул полиэтилен, чтобы случайно не порезать то, что под ним, воткнул лезвие, повёл им от себя. Пластик разошёлся легко и бесшумно. Я заглянул под него, боясь увидеть то, что под ним. И ничего не понял. Кровавое мясо — и всё, даже непонятно, что это. Я надорвал пластик дальше, туда, где прощупывалась голова. Это голова? Это разве может быть головой?

Я судорожно проглотил слюну и отвернулся в сторону. Не сблевать, не сблевать прямо сейчас. Как мантру это повторял. Задышал глубже и чаще, добиваясь гипервентиляции, заталкивая обратно метнувшийся к горлу желудок. Чуть отпустило. Больше не буду в пакет смотреть: не хочу. Я и так всё понял, а все подробности мне не нужны — я не по этим делам. Все подробности пусть сам Бернстайн знает, пока живой — благо недолго ему осталось. Сейчас я к нему вернусь… Сейчас…

Я встал, пошёл назад. Катя спиной опиралась на косяк двери, её трясло. Бонита вопросительно смотрела на меня, но тоже была бледной как смерть. Даже её смуглая кожа побелела. Руки с пистолетом не дрожали, правда. И смотрели они обе с ужасом — видимо, такое у меня было лицо. Маллиган лежал лицом вниз, закрыв глаза, совершенно неподвижно, хотя пальцы скованных рук заметно дрожали. А Бернстайн корчился и скулил.

— Встань, Бернстайн, — сказал я плюгавцу. — Встань.

Голоса своего я не узнал. Странный какой-то, глухой и деревянный. Тот как будто не слышал меня. Я направил на него «зиг-зауэр» Маллигана, щёлкнул курком, взводя его большим пальцем. Ненужное движение, ненужный звук: этот пистолет самовзводный, — но Бернстайн замолчал, явно прислушиваясь.

— Бернстайн, открой глаза, — вновь обратился я к нему. — Смотри на меня.

Он действительно приоткрыл глаза, глянул на меня искоса. Что в этом взгляде было? Муть какая-то — то ли страх, то ли безумие, то ли пустота. Грязь. Как в очке сортирном. Такое же…

— Встань, или я начинаю тебя расстреливать на куски.

Бернстайн перевернулся на четвереньки, начал вставать. Появилось желание пнуть ещё раз, но подумал, что потом его уже самому поднимать придётся. Не хочется к нему прикасаться. Никак не хочется.

— Маллиган, у тебя какие патроны? — спросил я у лежащего родмановского холуя.

— Что? — переспросил тот.

— Какие патроны в пистолете?

— Экспансивные, — испуганно ответил тот. — Разворачивающиеся.

— Хорошо.

Разворачивающиеся — это сейчас хорошо. То, что мне нужно. А Бернстайн всё же встал и отступал от меня вглубь пыточной, пятясь спиной.

— Стой.

Я направил пистолет ему в голову. Он остановился, ссутулившись и сжавшись, словно пытаясь спрятаться за самим собой.

— Бернстайн, а что это у тебя? — Я опустил ствол пистолета на уровень живота.

У него член торчал из штанов. Такие штаны у него, что яйца наружу. Чтобы возбуждаться, наверное. Сейчас он не возбуждался — висело всё и сморщилось, как гнилой овощ в зарослях грязной травы.

— Ответь мне, Бернстайн.

Он молчал. Его начало трясти, изо рта потекла слюна. Боже, у него даже слёзы показались. Но при этом он не издавал ни звука.

— Ты плачешь, Бернстайн? Ты не о них плачешь? — показал я стволом пистолета на пластиковые мешки. — Что ты с ними сделал, сволочь? Я ведь даже понять не смог, что ты с ними делал. Катя, закрой дверь!

Как ни странно, Катя меня услышала. Дверь в подвал захлопнулась.

Бернстайн пускал слюни, трясся и беззвучно плакал. Он ничего не хотел говорить, и говорить нам было не о чем. Я вновь прицелился ему в пах и нажал курок. Выстрел из сорок пятого калибра в замкнутом подвале прозвучал как пушечный. Вскрикнула Катя, и завыл палач, схватившись руками за пах, пытаясь удержать в пальцах рвущуюся наружу струю крови. Я прицелился прямо в ладони и выстрелил ещё. Новый взрыв, новый приступ воя раненого, новый взвизг Кати. Он продолжал стоять, завывая, выпучив глаза, с раздробленными руками и отстреленными гениталиями. Раскачивался, но стоял.