Голодные игры - Коллинз Сьюзен

— Выпей, — приказываю я Питу, и он послушно проглатывает лекарство. — Ты, наверное, голодный.

— Нет. Странно, но мне уже несколько дней не хочется есть.

Когда я предлагаю ему грусенка, он морщит нос и отворачивается. Тогда я понимаю, насколько все серьезно.

— Пит, ты должен что-нибудь съесть, — настаиваю я.

— Не надо. Все равно вырвет.

В конце концов мне удается уговорить его съесть несколько кусочков сушеного яблока.

— Спасибо. Мне уже лучше. Правда. Можно я теперь посплю? — говорит он.

— Потерпи немного. Сначала я взгляну на твою ногу.

Очень осторожно я снимаю с его ног ботинки и носки и медленно стаскиваю штаны. Я видела разрез на штанине там, куда угодил нож Катона, но это совсем не подготовило меня к виду раны.

Глубокой, воспаленной, сочащейся кровью и гноем. А хуже всего запах. Запах гниющего мяса.

Первый порыв — убежать. Скрыться в лесу, как в тот день, когда к нам в дом принесли парня с ожогами. Охотиться, пока кто-то другой сделает то, на что у меня не хватает ни умения, ни смелости. Вот только здесь я одна.

Пытаюсь напустить на себя беспечный вид, как мама, когда ей приходится иметь дело с особенно тяжелыми случаями.

— Ужасно, да? — спрашивает Пит, внимательно наблюдая за моей реакцией.

— Так себе. — Я пожимаю плечами. — Видел бы ты, в каком состоянии маме приносят людей с шахт. — О том, что всякий раз, когда речь идет о чем-то посерьезнее простуды, меня как ветром сдувает, я предпочитаю не упоминать. Хотя, честно говоря, от простуженных и кашляющих я тоже стараюсь держаться подальше.

— Для начала рану надо хорошенько промыть, — говорю я.

На Пите остались только трусы. Они в приличном состоянии, зачем зря тревожить распухшее бедро? Да и что греха таить, мысль, что Пит будет лежать передо мной совершенно голый, меня смущает. Мама и Прим — те не такие. Нагота для них ничего не значит. Как ни удивительно, сейчас моя маленькая сестренка была бы гораздо полезнее для Пита, чем я.

Подсовываю под ноги Пита кусок непромокаемой пленки и промываю рану. С каждой новой бутылкой рана выглядит все страшнее. Кроме нее на ногах только один осиный укус и несколько маленьких ожогов, с которыми я быстро разделываюсь. Но этот страшный глубокий порез — что мне делать с ним?

— Подождем, пока рана немного подсохнет, и тогда... — тяну я.

— И тогда ты меня залатаешь?

Кажется, Пит заметил мою растерянность и жалеет меня.

— Вот именно. А сейчас съешь вот это.

Я сую ему в руку горсточку сушеных груш и спускаюсь к ручью, чтобы постирать остальную одежду. Разложив ее на камнях сушиться, просматриваю содержимое аптечки. Все очень нехитрое: бинты, лекарства от жара, от расстройства желудка. Ничего, что могло бы помочь Питу.

— Придется поэкспериментировать, — признаюсь я.

Листья, помогающие от укусов ос-убийц, хорошо борются с воспалением, поэтому я начинаю с них. Жую листья и прикладываю кашицу к ране. Спустя несколько минут по бедру начинает стекать гной. Убеждаю себя, что это хороший знак, и больно прикусываю зубами щеку; мой завтрак явно стремится выскочить наружу.

— Китнисс, — зовет Пит. Я смотрю ему в глаза. Лицо у меня сейчас, должно быть, зеленое. — Как насчет поцелуя? — произносит он одними губами.

В этой тошнотворной обстановке предложение кажется настолько несуразным, что я начинаю смеяться.

— Что такого? — спрашивает Пит невинным тоном.

— Я... я ничего не могу. Не то что моя мама. Делаю сама не знаю что и не выношу вида гноя, — объясняю я. — О-о! А-а! — Из меня вырываются стоны, пока я смываю первую порцию листьев и прикладываю новую.

— И как же ты охотишься?

— Убивать зверей гораздо легче, чем это. Можешь мне поверить. Хотя тебя я тоже, кажется, убиваю.

— А побыстрей убивать нельзя?

— Нет. Заткнись и жуй груши. После того как я прикладывала листья три

раза, и из раны вытекло, наверное, целое ведро гноя, опухоль спала. Теперь видно, насколько глубоко вошел нож — до самой кости.

— Что дальше, доктор Эвердин?

— Думаю, можно помазать средством от ожогов. От инфекции оно ведь тоже помогает. Потом забинтуем.

Так я и делаю. Когда нога обмотана белыми чистыми бинтами, все кажется не таким уж страшным. На фоне стерильной повязки край трусов выглядит ужасно грязным. Там наверняка полно микробов. Я достаю Рутин рюкзак.

— Возьми, прикройся. Надо постирать твои усы.

— Я не против, если ты увидишь меня голым.

— Значит, ты такой же, как мама и Прим, — отвечаю я. — А я против, ясно?

Я отворачиваюсь и смотрю на ручей, пока в воду не шлепается комок. Должно быть, Питу стало получше, раз он уже может бросать.

— Кто бы мог подумать, что особа, убивающая одним выстрелом, так щепетильна, — рассуждает Пит, пока я при помощи двух камней стираю трусы. — Все-таки зря я тогда не дал тебе мыть Хеймитча.

Морщу нос при воспоминании.

— Он тебе что-нибудь присылал? — спрашиваю я.

— Ничего, — отвечает он. Потом продолжает, как будто слегка ревниво: — А что, тебе присылал?

— Да, лекарство от ожогов, — говорю я почти виновато. — И еще хлеб.

— Я всегда знал, что ты его любимица.

— Любимица? Да он меня на дух не выносит.

— Потому что вы с ним слишком похожи, — тихо говорит Пит.

Я прикусываю язык: сейчас не самое подходящее время оскорблять Хеймитча, а именно это я и собиралась сделать.

Даю Питу поспать, пока сушится одежда, а под вечер легонько трогаю его за плечо. Ждать дольше я не решаюсь.

— Пит, пора уходить.

— Уходить? — удивляется он. — Куда?

— Здесь оставаться нельзя. Может, ниже по ручью мы найдем укрытие, и ты там отлежишься.

Помогаю ему одеться и встать. Его лицо бледнеет, как только он опускает вес на больную ногу.

— Идем. Ты сможешь.

Пит не может. Мы проходим около пятидесяти ярдов по дну ручья — при этом Пит все время опирается на мое плечо, — и, кажется, он вот-вот потеряет сознание. Я усаживаю его на берегу. Ободряюще похлопываю по спине, осматривая окрестности. О том, чтобы забраться с ним на дерево и думать нечего. Что ж, могло быть и хуже. В некоторых скалах есть углубления, почти пещеры. Пока мы шли, я приметила одну из них ярдах в двадцати вверх по ручью. Когда Пит снова способен встать, я наполовину веду, наполовину тащу его туда. Конечно, хотелось бы найти что-нибудь более подходящее, но придется довольствоваться этим. Мой союзник совсем обессилел. Он белый как бумага, задыхается и весь дрожит, хотя еще только начало холодать.

Я насыпаю на пол пещеры сосновых иголок, разворачиваю спальный мешок и помогаю Питу в него забраться. Даю ему две таблетки и немного воды, однако от еды он отказывается. Лежит и смотрит на меня, пока я пытаюсь замаскировать ход в пещеру стеблями вьющихся растений. Поучается ужасно. Зверя, может, и удастся обмануть, но человек сразу сообразит, что к чему. Злюсь и срываю все обратно.

— Китнисс, — зовет Пит. Подхожу, поправляю волосы, падающие ему на глаза. —Спасибо, что нашла меня, Китнисс.

— Ты бы тоже меня нашел, если бы мог.

Лоб Пита пылает. Лекарства совсем не подействовали. Мне вдруг становится страшно, что он умрет.

— Послушай. Если я не вернусь... Я прерываю его:

— Не говори так. Что я, зря выкачивала весь этот гной?

— Нет. Но если вдруг...

— Никаких вдруг. Это не обсуждается. — Я кладу пальцы ему на губы.

— Но я…

Повинуясь внезапному порыву, я наклоняюсь и целую Пита, заставляя его замолчать. Давно пора, кстати. Мы ведь нежно влюбленные. Я никогда раньше не целовала парня и, наверное, должна чувствовать нечто особенное, а я лишь отмечаю, какие неестественно горячие губы у Пита. Отстранившись, я повыше поднимаю край мешка.

— Ты не умрешь. Я тебе запрещаю. Ясно?

— Ясно, — шепчет он.

Выхожу на прохладный вечерний воздух, и к моим ногам тут же опускается парашют. Быстро распутываю узел в надежде на какое-нибудь стоящее лекарство для Пита, но там всего лишь баночка с горячим бульоном.

Хеймитч не мог бы выразиться определеннее: один поцелуй — одна баночка бульона. Я почти слышу его злобное ворчание: «Ты влюблена, солнышко. Твой парень умирает. Что ты ведешь себя как вяленая рыба?

Что ж, он прав. Если я хочу, чтобы Пит выжил, надо произвести впечатление на зрителей. Несчастные влюбленные отчаянно стремятся вернуться домой вместе! Два сердца бьются в унисон друг другу! Как романтично!

Задачка не из простых, я ведь ни в кого не была влюблена по-настоящему. А вот родители...

Отец никогда не приходил из леса без какого-нибудь подарка для мамы. А ее лицо всегда светлело, едва она слышала его шаги за порогом. Когда отец умер, она сама почти перестала жить.

— Пит! — кричу я, подражая голосу мамы, когда она разговаривала с отцом. Ни с кем больше она так не говорила.