Маленький, большой, или Парламент фейри - Краули Джон

– Не спрашивай как, – сказала она. – Разве ты не видишь, что оно есть?

Вайолет пристроилась возле ее ног: нашлись ответы на все вопросы, которые, пожалуй, уже мало что значили. Вот только…

– Ты могла бы мне все же сказать, – и тут глаза ее наполнились счастливыми слезами, – что все дома, в которых мне предстоит жить, заключены в одном.

– Да неужто. – Миссис Андерхилл продолжала вязать, раскачиваясь в качалке. Разноцветный шарф под ее спицами быстро удлинялся. – Время прошло, время придет, – приговаривала она уютным голосом. – Повесть тоже Как-то рассказывается.

– Расскажи мне Повесть, – попросила Вайолет.

– Если бы могла, рассказала бы.

– Что, она такая длинная?

– Длиннее всех прочих. Ты, девочка, твои дети и твои внуки – все успеете належаться под землей, прежде чем всей этой Повести в самом деле настанет конец. – Миссис Андерхилл покачала головой. – Это известно всем.

– Но конец у нее счастливый? – спросила Вайолет.

Она спрашивала об этом и раньше: ее разговор с миссис Андерхилл походил не на обмен вопросами и ответами, а скорее на поочередное вручение друг другу некоего подарка, который каждая принимала восхищенно и с благодарностью.

– Как сказать, – отозвалась миссис Андерхилл. Ряд за рядом шарф, который она вязала, становился все длиннее. – Это ведь Повесть, вот и все. Повести бывают длинные и короткие. Твоя – самая длинная из тех, что известны мне. – (Кто-то, но только не кошка, принялся разматывать большой клубок пряжи миссис Андерхилл.) – Прекрати, наглец! – воскликнула она и, вытащив из-за уха вязальную спицу, легонько кого-то стукнула. Потом, глядя на Вайолет, покачала головой: – За целые века ни минуты покоя!

Вайолет, поднявшись, приставила руку к уху миссис Андерхилл. Та, посмеиваясь, придвинулась к ней, готовая узнать ее секреты.

– Они слушают? – шепотом спросила Вайолет.

Миссис Андерхилл приложила палец к губам:

– Думаю, что нет.

– Тогда скажи правду, – попросила Вайолет. – Откуда ты здесь взялась?

Миссис Андерхилл отшатнулась в изумлении:

– Я? Что ты имеешь в виду, деточка? Я была здесь все время. Это тебе не сидится на месте. – Она снова взялась за стрекочущие спицы. – Пошевели-ка хорошенько мозгами. – Она откинулась вместе с креслом-качалкой и, услышав, как под ним что-то пронзительно взвизгнуло, злорадно усмехнулась. – За целые века, – повторила она, – ни минуты покоя.

После женитьбы Джон Дринкуотер стал все более и более отдаляться от активной архитектурной деятельности. Здания, которые он предполагал построить, однажды показались ему тяжеловесными, бестолковыми, безжизненными и в то же время недолговечными. Он не ушел из фирмы, оставаясь постоянным консультантом: его идеи и утонченные эскизы (правда, низведенные до заурядности партнерами по фирме и бригадами инженеров-конструкторов) продолжали менять облик городов в восточных штатах, но работа перестала быть смыслом его жизни.

Джона увлекли иные задачи. С удивительной изобретательностью он сконструировал складную кровать, которая, по сути, представляла собой целую спальню. В сложенном виде кровать могла храниться в гардеробе или любом платяном шкафу, однако всего лишь одним быстрым движением, приводившим в действие систему медных стяжных болтов, рычагов и тяжелых противовесов, сооружение легко было превратить в кровать, которая и делала спальную комнату спальней. Джон увлекся идеей спальни внутри спальни и даже запатентовал свое изобретение, но единственным покупателем, которого он смог найти, стал его партнер Маус, который (в основном из дружеской благосклонности) установил в своих городских апартаментах несколько таких кроватей. Затем настал черед Космооптикона. Джон провел счастливейший год жизни, работая над этим проектом вместе со своим другом – изобретателем Генри Клаудом, единственным известным Джону человеком, который ощущал вращение Земли вокруг своей оси и вокруг Солнца. Космооптикон представлял собой громадное, чудовищно дорогое сооружение: кованое железо и цветное стекло воплощали небеса и зодиакальный круг; сфера вращалась, в ней перемещались планеты, и владелец этой махины, сидя внутри на роскошном кресле зеленого бархата, мог наблюдать, как силой тяжелых противовесов, под тиканье часового механизма, многоцветный купол повторяет видимое вращение небес. Убежденность Дринкуотера в том, что среди богачей найдется немало желающих забавляться этой диковинной игрушкой, наглядно свидетельствовала о его полном отрыве от действительности.

Но как ни странно, несмотря на отчуждение от мира и безудержную растрату творческих сил на подобные проекты, Джон преуспевал все более заметно. Его капиталовложения окупались многократно, состояние неуклонно росло.

Защищены, говорила Вайолет. Отхлебывая чай за каменным столиком, который он установил так, чтобы открывался вид на Парк, Джон Дринкуотер взглянул на небо. Он пытался обрести покой внутри той защищенности, в которой была столь уверена Вайолет, и посмеяться над непогодой, грозившей извне, но в глубине души чувствовал себя бесприютным странником, без крова над головой.

С возрастом Джон проявлял все больший интерес к погоде. Он собирал всяческие альманахи – научные и не очень – и внимательно изучал ежедневный прогноз погоды в газете, хотя это откровение исходило от жрецов, на которых он полагался не до конца: он только надеялся, без особых на то оснований, что предсказания верны, если обещают ясную погоду, и ошибочны в том случае, когда сулят ненастье. Летом он следил за небом особенно пристально: даже самая далекая тучка, которая могла затмить солнце или привести за собой товарок, давила ему на затылок. При появлении пушистых кучевых облаков, напоминавших стадо белых овечек, он испытывал некоторое облегчение, но оставался настороже. Они вполне могли неожиданно выстроиться грозовым фронтом и загнать его в дом – слушать безрадостный плеск дождя по крыше.

(Похоже, сейчас именно такие облака клубились на западе, и Джон был бессилен им противостоять. Он поминутно на них взглядывал, и всякий раз они громоздились все выше и выше. Воздух сгущался, делался почти осязаемым. Надежды на то, что гроза с ливнем разразится не здесь, не оставалось. Джон не желал с этим мириться.)

Зимой Джон часто плакал; весной его охватывало жгучее нетерпение: он приходил в ярость, если кое-где по уголкам апреля еще залеживались островки зимы. Говоря о весне, Вайолет подразумевала время, когда цветут цветы, а у животных рождаются детеныши. Понятию Вайолет о весне, как догадывался Джон, соответствовал редкий в апреле солнечный день – скорее, даже в мае. Джон заключил, что месяцы представляются им по-разному: для Вайолет снег должен таять уже в феврале – как в Англии, а в апреле – распускаться цветы. В здешнем, более суровом, краю изгнания иначе: май тут наступал только в июне. С таким распорядком Вайолет не соглашалась и, казалось иногда Джону, вовсе его не воспринимала.

Возможно, сговор туч на горизонте был явлением постоянным, чем-то вроде обыкновенной декорации, наподобие пухлых груд облаков на деревенском небе в детских книжках с картинками. Однако воздух вокруг Джона – насыщенный электричеством, предвещавший перемену – свидетельствовал о другом.

Вайолет думала (вправду ли? – Джон часами ломал голову над ее загадочными репликами, опираясь на дотошные истолкования мистера Брамбла и тем не менее по-прежнему пребывая в неуверенности), Вайолет думала, что Там – всегда весна. Но весна – это не более чем перемена. Все времена года, связанные в цепочку быстротекущих дней, подобны переменам настроения. Это ли она имела в виду? Или подразумевала некую идею весны – молодую травку и свежую зелень листвы, – неизменную со дня весеннего равноденствия? Там нет никакой весны. Наверное, это шутка. Прецеденты тому имелись. Джон порой чувствовал, что от всех его настойчивых расспросов Вайолет отделывается шуткой. Весна – это все времена года разом и в то же время ни одного. Там на дворе всегда весна. Этого Там нет нигде. Джона с головой накрывала гнетущая волна отчаяния: предгрозовое состояние, он знал это, – и все же…

С приближением старости любовь Джона к Вайолет не уменьшалась (старел он, а она всего лишь взрослела): он только потерял первоначальную безоглядную уверенность в том, что она куда-то его поведет – непременно должна повести, – туда, где сама, вне всякого сомнения, побывала. Но пойти за ней вслед, как выяснилось, он не мог. Промучившись год, он это понял. Дальше жизнь потекла ровнее. Он мог быть только Пёрчесом для ее странствий: рассказывать миру о ее путешествиях, передавать небывалые истории о чудесах, которые сам никогда не увидит. Вайолет вскользь обронила (так он решил), что без построенного им дома всю Повесть нельзя было бы рассказать до конца; этот дом – начало и, возможно, развязка: что-то вроде того дома, который построил Джек, первое звено в цепи. Джон мало что понял, но успокоился.