Черная кровь - Логинов Святослав

Упревший отвар вернули на угли, и когда вода зашлась белым ключом, Уника вылила туда молоки. В воздухе запахло вареной рыбой – совершенно не колдовской запах. Раствор сразу помутнел, сверху пошла пена.

– Пену снимай – и на угли! – скомандовал Ромар. – А что погаснет – отгребай в сторону, потом через них цедить станем.

Уника кивнула и проворней заработала точеной деревянной ложкой, помешивая кругами, посолонь, чтобы колдовство вышло добрым. Бормоча заговоры, отобрала притухший уголь в цедилку. Густой мутный отвар потек на уголь, обнаруживаясь снизу чистым сиропом, нежного палевого цвета.

– Догадалась, для кого средство варим? – спросил Ромар, отставив на время наговоры. – Это любовное зелье, для Таши. Сама знаешь, какая ему беда предстоит. Надо ж было придумать: заставить парня на глазах у всего рода женщину поять. Так – разве что пень бесчувственный сможет. Ну да ничего, от твоего варева Таши не только на вдову, а на колоду еловую полезет, она ему милей зазнобы сердечной покажется. И глядит кто на него, али нет – дела ему не будет. Он и не поймет, что кругом творится. Так и спасем парня, а то я его знаю: гордый, лучше помрет, чем собой поступится… Э, да ты чего ревешь, девка?

– Дым глаза ест, – глядя в сторону, произнесла Уника.

– Коли так, то ничего. С девичьей слезой зелье еще забористей получится… Ромар насупился и добавил сердито:

– Ты думаешь, мне его не жалко? Я который год за него сердцем болею. Потому и мудрую тут, чтобы все добром кончилось. Потом и для вдовы средство сварим. Тогда и ей обиды не будет. Станут они у нас жить как два голубка, детишек плодить. И мы с тобой порадуемся, на них глядя. Верно я говорю?

– Верно, – судорожно кивнула Уника.

– Ну и не плачь, раз так. Все будет хорошо.

– Я и не плачу. Это дым можжевеловый глаза слезит.

* * *

Быстро или через силу, с ожиданием или душевной тоской, но так или иначе вечер наступил. Вновь на большом поле рассыпали искры костры, щедро прикармливая потрудившуюся землю золой, ныла жалейка, разливался рожок и берестяной гудочек. Вновь кружил хоровод, на этот раз общий, все в него встали, кого ноги держат. Ну, и конечно, угощение выставлено: предкам, полю, матери-прародительнице, твари земной, нежити окрестной, нечувствительным духам, а больше всего – себе самим, в награду за труд и маяту. Ели медовый пряник, остатки утреннего дежня, жертвенные пироги. Ели жареную свинину – охотники постарались! – и отварных судаков, с утра принесенных рыболовами. Крошек не подбирали, щедро сыпали вокруг в пользу всякой ползучей мелочи. Угощение щедро заливали пивом. Захмелев, начинали разговоры, хвалились удальством, охотничьей удачей, промысловой ловкостью.

Кто потолковей, те помалкивали: дела сами за себя говорят. Молодежь, прошлой ночью убегавшаяся до томной боли в ногах, неприметно разбредалась по укромным местечкам, обходясь на этот раз без горелок и ауканья. А кто не подобрал себе зазнобушки, тот сидел на виду, утешаясь пивом и комковатым сыром.

Таши и Уника не появились на общих дожинках. Задолго до условленного часа, едва начал сереть вечерний воздух, Таши ускользнул от других парней, собиравшихся на поле, и побежал в рощу на условленное место. И все-таки, Уника уже была там. Сидела, бесцельно раздергивая цветок запоздалой ромашки, словно гадала: любит или нет? Таши подошел, встретил вымученную улыбку и как-то сразу понял, о чем думает Уника. Он опустился перед ней на колени и замер, не зная, что сказать и как утешить любимую.

– Ничего, – первой сказала Уника. – Не думай о дурном. Ведь у нас впереди целый месяц счастья. А может быть, мы с тобой и потом сумеем видеться.

– А Тейко позволит? – желчно спросил Таши, с ужасом чувствуя, что произносит что-то невозможное, о чем сам вскоре будет жалеть.

– Причем тут Тейко? – Уника обхватила руками голову Таши, прижала к груди. – Мне ты нужен. А он позлится и утешится.

– Нам все равно не позволят пожениться. Мы с тобой из одной семьи. И даже если бы разрешили, я не желаю испытания, ни себе, ни, тем более, тебе.

Уника усмехнулась едва заметно.

– Да кто ж тебя спросит? Настанет время, пойдешь и выдержишь любое испытание.

– А ты?

– Что я?.. Я так останусь.

– Я не хочу.

– Ты думаешь, я хочу? А что делать? Таков закон рода, здесь ни Ромар, ни кто не поможет.

– Но от испытания я все равно откажусь.

– Замолчи!.. – выдохнула Уника. – Или говори о хорошем. Ведь у нас всего месяц остался, быть вместе… Да и то… сегодня праздник, а в остальные дни дома ночевать придется, значит, только урывками видеться. Не смей тратить эту ночь на тоску. Лучше скажи, что ты меня любишь…

* * *

Джуджи заревела незадолго перед рассветом.

Таши еще не проснулся, но тело само вскочило, и плотный кожан, способный сберечь от стрелы, ежели она на излете, уже был на плечах, и лук сам прыгнул в ладонь, а стелы – яблоневые и нащепленные из гнуткой птичьей кости – переполняли колчан.

Джуджи хрипло вопила, заставляя думать, что враг уже подобрался к ней вплотную. Хватая боевой топор, давно насаженный на рукоятку, Таши мельком подумал, что, должно быть, так оно и есть: враг лезет через реку едва ли не напротив селения, лишь самую малость выше, там, где вода дробится на плесах.

Предчувствие не обмануло – именно туда и послал воинов Бойша.

Оказалось, что дозор заметил на том берегу костры, а посланный лазутчик донес, что там остановились настоящие люди, их немало они мастерят плоты и не иначе, с рассветом всем скопом двинутся на родовые земли. В таком деле сторожевой отряд своими силами справиться не мог; воевать с людьми – это не согнутых бить, оно пострашнее, хотя мангасов среди истинных людей не бывает. Но зато с людьми можно говорить и договариваться, даже если это враг.

– Нужно подать им сигнал, – приказал вождь. – Ставьте вдоль обрыва костры!

Вскоре на берегу заполыхала дюжина высоких костров. Багровые языки слабо светили в занимающемся утре, но дымных столбов не заметить было невозможно. И все же изощренный слух улавливал за рекой дробный перестук: там продолжали ладить плоты. Значит, как свет станет – поплывут.

Оставалось ждать.

Вместе со всеми охотниками на берегу стоял Таши. Никто его не гнал, и даже косых взглядов в его сторону не было. Не то время, чтобы косо смотреть на человека, способного послать стрелу на тот берег. Впору возгордиться, но где-то в самой груди Таши жила нервная дрожь. «Это от холода, – убеждал он себя. – Утренник сегодня знатный, вся трава в инее…» Твердил успокоительные слова, как заклинание, но знал, что на самом деле дрожит от иного озноба. Ведь на том берегу – настоящие люди, хоть и враги. И биться с ними тяжелей, да и руку не вдруг подымешь – на своего-то.