Маленький, большой, или Парламент фейри - Краули Джон

Конечно (створы опять начали сдвигаться), можно вообразить, что и сам он – один из них, сам – хранитель секретов, мастер заклятий, зловещий манипулятор; вечный разум колдуна, хитро заключенный в рыбье тело. Вечный: предположим, что это так: разумеется, он жил вечно или почти вечно, дожил до теперешнего времени (если предположить (погружаемся глубже), что это время – теперешнее); он не умер, отмерив век, положенный рыбе или даже принцу. Ему кажется, что он протягивается назад (или вперед?) без начала (или конца?), и уже не в силах припомнить, лежат ли в будущем великие повести, над которыми он неустанно размышляет (предполагая, что знает их), или они погребены в былом. Предположим, что именно так хранятся секреты, и помнятся древние повести, и творятся нерушимые заклятья…

Нет. Они знают. Они не предполагают. Он думает: как они уверенны и спокойны, как невыразима красота их правдивых лиц и задающих работу рук, крепких, как рыболовный крючок, засевший глубоко в глотке. Он так же несведущ, как малек; не знает ничего; и не хочет знать – не хочет спрашивать их, даже если предположить (внутреннее окно бесшумно распахивается), что они ответят: в самом ли деле однажды ночью, в августе, один молодой человек… Он стоит на скалах, что вздымают голые уступы в губительный воздух. Юношу поразила метаморфоза, как молния некогда – этот пруд. Наверное, он поплатился за оскорбление, у вас свои резоны, поймите меня правильно, я тут совсем ни при чем. Предположим только, что этот молодой человек воображает воспоминание, воображает свое единственное и последнее воспоминание (остальное, все остальное – только предположения): ужасный удушливый вздох на смертельном безводье, плавятся руки и ноги, он бьется в воздухе (воздухе!) и наконец – падает с ужасным облегчением в холодную, сладкую воду, где и будет пребывать – обречен пребывать вечно.

Предположим, он не может вспомнить, почему это случилось: только предполагает во сне, что так всё и было.

Чем он так вас уязвил?

Или же Повести потребовался посредник, некий maquereau,[7] а он просто подвернулся под руку?

Отчего я не могу припомнить мой грех?

Но Дедушка Форель уже крепко спит, а наяву ничего подобного предположить бы не мог. Все створы закрыты перед его открытыми глазами, всё вокруг – вода, и вода вдали. Дедушке Форели снится, будто он отправился на рыбалку.

На следующее утро Смоки и Дейли Элис упаковали сумки объемистей дорожного мешка, с которым Смоки пришел из Города, и выбрали узловатые палки из стоявшей в холле вазы, полной тростей, зонтов и всякого такого. Доктор Дринкуотер снабдил их справочниками по птицам и цветам, которые они так ни разу и не раскрыли. Взяли они с собой и свадебный подарок Джорджа Мауса: с утренней почтой доставили коробку с надписью «Открыть Где-то Еще». Как Смоки надеялся и ожидал, в посылке оказалась пригоршня измельченной коричневатой травы с пряным запахом.

Проводить Смоки и Дейли Элис все собрались на веранде, наперебой советуя, куда им отправиться и кого из тех, кто не смог попасть на свадьбу, им следует навестить. Софи молчала, но на прощание крепко и торжественно расцеловала их обоих, особенно Смоки, как бы желая сказать: «Пока», а потом быстро исчезла.

Когда они ушли, Клауд решила проследить за ними по картам и посмотреть, насколько удастся, какие им выпадут приключения: вероятно, небольшие и многочисленные – как раз такие лучше всего распознавались ею по картам. После завтрака она придвинула полированный столик к своему ярко-синему креслу, зажгла первую за день сигарету и попыталась собраться с мыслями.

Клауд знала, что сначала они взберутся на Холм, но знала потому, что они сами об этом говорили. Мысленным взором она увидела, как по протоптанным тропам они поднялись на вершину и остановились там – осмотреть владения утра и собственное: оно простиралось в самом сердце округа зеленью лесов, полями и фермами. Потом спустятся вниз по менее хоженной стороне Холма и перейдут пределы виденной ими страны.

Клауд выложила на столик кубки и жезлы, оруженосцев монет и королей мечей. Она представила, как Смоки едва поспевает вслед за широкой поступью Элис, когда они проходят по залитым солнцем пастбищам Плейнфилда, вспугивая с каждым шагом крошечных насекомых, а пятнистые коровы Руди Флада, глядя на них, хлопают длинными ресницами.

Где они сделают привал? Возможно, у быстрого ручья, который ввинчивается в пастбище, подмывая поросшие густой травой покатости и молодые ивовые рощицы по их сторонам. Клауд выложила козырную карту, именовавшуюся в раскладе Котомкой, и подумала: «Время для завтрака».

Смоки и Дейли Элис растянулись во весь рост на берегу в тигриной чересполосице теней от молодых ив и стали вглядываться в воды ручья, кропотливо подтачивавшего берег.

– Посмотри-ка, что там, – проговорила Дейли Элис, подперев подбородок ладонями. – Видятся тебе апартаменты, дома у реки, эспланады и всякое такое? Развалины дворцов? Балы, банкеты, визиты?

Смоки вместе с Элис пристально вгляделся в причудливое переплетение водорослей и корней с наносами ила, куда едва досягали тусклые полосы солнечного света.

– Не сейчас, – продолжала она, – а ночью, при луне… Не тогда ли они выходят поразвлечься? Смотри.

Когда глаза находятся вровень с берегом, это нетрудно представить. Смоки, сдвинув брови, напряженно вгляделся. Все понарошку. Он попробует подделаться.

Элис засмеялась и вскочила на ноги. От тяжести закинутого за спину рюкзака груди ее упруго выдвинулись вперед.

– Пойдем вверх по течению, – сказала она, – я знаю хорошее место.

К полудню они медленно выбрались из долины, власть над которой журчавший поток самонадеянно перехватил когда-то у давно погибшей большой реки. Когда они приблизились к лесу, Смоки поинтересовался, не тот ли это лес, на краю которого расположен Эджвуд.

– Не знаю, – ответила Элис, – сроду не задумывалась. Вот, – выдохнула она наконец, вся взмокнув от долгого подъема. – Сюда мы обычно и приходили.

Это место чем-то напоминало пещеру, вырубленную в стене внезапно подступившего к ним леса. Гребень холма, на котором они стояли, резко уходил вниз, и Смоки подумал, что ему еще никогда в жизни не доводилось заглядывать в столь глубокие и таинственные дебри, какие представлял собой этот Лес. Землю здесь почему-то устилал не слишком плотный из-за неровностей почвы слой мха, рос колючий кустарник и невысокие осинки. Тропа уводила вглубь, в перешептывавшуюся тьму, где время от времени поскрипывали громадные деревья.

Дейли Элис села, с облегчением вытянув уставшие ноги. Вокруг лежала плотная тень и, по мере того как день заметно шел на убыль, сгущалась еще больше. Было тихо, как в церкви, где тишина нарушается только невнятными, но благоговейными шорохами, доносящимися из нефа, из апсиды, с хоров.

– Ты когда-нибудь задумывался, – спросила Элис, – о том, что деревья такие же живые, как и мы, только жизнь их течет медленнее? Быть может, для них лето – все равно что для нас один день: проснутся, как мы, и опять заснут. Мысли у них, наверное, длятся долго-долго, а беседуют они так неторопливо, что нам их речи просто не уловить.

Элис отложила в сторону дорожный посох и одну за другой стянула с плеч лямки рюкзака, под которыми на рубашке проступили влажные полосы. Она поджала свои блестевшие от пота крупные колени и положила на них руки. Загорелые кисти рук тоже увлажнились, среди золотистых волосков затерялись влажные пылинки.

– Как ты думаешь?

Она принялась дергать прочные шнурки своих высоких ботинок. Смоки ничего не ответил, только слушал молча, не в силах говорить от переполнявшего его восхищения. Он казался себе свидетелем того, как валькирия снимает доспехи после битвы.

Когда Дейли Элис встала на коленки, чтобы стянуть с себя туго облегавшие бедра шорты, Смоки пришел ей на помощь.

К тому моменту, когда Ма неожиданно включила желтую электрическую лампочку над головой Клауд, вытеснив вечернюю голубизну ее карточной грезы режущей глаза неразберихой, Клауд уже выяснила, каким в основном будет в предстоящие дни путешествие ее молодых родичей, и произнесла:

– Счастливые дети.

– Ты здесь совсем ослепнешь, – сказала Мам. – Иди, папочка налил тебе стаканчик хереса.

– У них все будет хорошо, – отозвалась Клауд, собирая карты и не без труда поднимаясь с ярко-синего кресла.

– Они же сказали, что заглянут в Лес, к Вудзам?

– Еще бы, – ответила Клауд. – Еще бы им не заглянуть.

– Слышишь, как цикады трещат? – пожаловалась Мам. – Сил моих больше нет.

Она взяла Клауд под руку, и обе вошли в дом. Весь вечер они играли в криббедж на полированной складной доске, где потерянный колышек из слоновой кости заменяла спичка, прислушиваясь за игрой, как гудят и глухо бьются о сетку от насекомых большие тупоумные июньские жуки.