ПрозаК - Фрай Макс

Домой он возвращался глубоко за полночь, впервые не испытывая страха из-за отсутствия людей и света. Подходя к своему дому, он заметил на противоположной стороне улицы слепого старика, жившего в доме напротив. Прихватов ступал почти бесшумно, но слепой вдруг подошел к кромке дороги, напряженно вытянулся и застыл, провожая невидящим взглядом Прихватова до самого подъезда. При этом старик равномерно покачивал своей палкой из сторону в сторону, будто не желал соглашаться с доводами невидимого собеседника.

Придя домой, Прихватов разделся, лег на кровать и провалился в глубокий сон без сновидений.

Следующий день не принес Прихватову ничего необычного, за исключением на удивление легкого объяснения с начальством по поводу прогула. Начальник понимающе кивал, вдумчиво слушая нелепое вранье Прихватова. В конце разговора он хрустнул костяшками пальцев и совершенно не к месту произнес:

— Ну да, Алексей Петрович, мы ведь с вами не из стали сделаны. Все понимаю, зима, авитаминоз, ранние сумерки. Ну, ничего, гололед уже отпустил.

Что-то переключилось в сознании Прихватова, и он отчетливо ощутил, что слежка закончилась. Потом Прихватов пытался размышлять, чем же было вызвано это событие, но за множеством дел отвлёкся. К среде он уже не думал об этом, а к выходным странность событий минувшего понедельника показалась ему совершенно незначительной.

В выходные Прихватов поехал на другой конец города в гости к школьному другу, которого давно не видел. Прихватов много выпил и наутро помнил только, что, выходя из метро, поднимался по выключенному эскалатору, в конце которого стоял милиционер. Он внимательно оглядел Прихватова, проверил документы и, небрежно козырнув, отпустил.

На следующее утро Прихватов ехал на работу и как ни силился, не мог вспомнить, какие действия, какие такие слова уберегли его от неминуемого задержания и ночи в вытрезвителе. Взгляд его блуждал по сонным лицам людей, ехавших вместе с ним в троллейбусе, и в мыслях своих Прихватов путешествовал по вчерашнему ночному метро, когда вдруг он увидел юношу, стоявшего на передней площадке и листавшего какой-то журнал. Троллейбус фыркнул, двери раскрылись, и юноша быстро соскочил на тротуар. Прихватов тотчас спрыгнул за ним вслед. “Надо бы держать дистанцию”,— подумал он беспокойно. В этот момент юноша обернулся и встретился взглядом с Прихватовым. Лицо молодого человека побледнело, он на ходу сунул журнал в сумку и ускорил шаг. “Эка невидаль, — хмыкнул про себя Прихватов. — Небось любит всякие сквознячки…”.

И действительно, молодой человек, оглянувшись еще раз, юркнул в переход. Навстречу Прихватову важно шествовал мужчина в дорогой шубе, попыхивая трубкой. Прихватов сделал едва заметный жест рукой, чуть больше отведя ее вперед, незнакомец приподнял полы своей шубы и, окутавшись облаком дыма, побежал по ступеням перехода.

Что-то переключилось в сознании Прихватова, и он прошептал: “Мороз и солнце. Я правильный. Сегодня и всегда”. Он довольно похлопал себя по бедрам, засунул руки глубоко в карманы и неспешно пошел прочь.

©Дмитрий Брисенко, 2004

Линор Горалик

Конотоп, говорят, оставляет след. Говорят, у Припяти тонкий вкус и осанка, как у Невы. Вышгород, говорят, охуительной высоты, и прекрасный вид на него со станции «Мир». Замерзшая Пустодонка полна, говорят, рыбца, полна, говорят, рыбца, у него жена и трое детей, и все желают тепла. Это кто говорят? — говорит Москва, говорит Москва. Конотоп, Конотоп, оставляешь след, — говорит Москва, — оставляешь след, ты слышь мя, а, Конотоп?

Что говорит Москва, что говорит Москва? Москва говорит: "Уходите подальше в малые города, уплывайте в малые реки, ройтесь в Малой Земле. Здесь в июле горит звезда Торф, в феврале горит звезда ОТВ, оседает чад, кошки плачут и говорят: «Устала», собаки кричат: «Отстань». Наши мертвые ходят беседовать с нами в третьем лице, потому что им уже незачем приукрашивать себя или нас, потому что после суда у них остается только след от родного малого города да вода Пустодонки с Хароном на плоскодонке, с хаером, каким щеголяют подонки. Наши мертвые говорят: "Он, знаешь, такой был сукой, странно, что не пришили еще в десятом классе застуканные пацаны. Он, — говорят, — сбежал в Конотоп и там пошел по папашкиным по следам, и дошел до Чернобыля, был штрафным и бегал на те, ты знешь, десять минут, у него была жена и трое детей от всяких блядей, он блевал зеленым, из носа текла вода Припяти, горькая, как никогда. В общем, он был таким говном, ты поверь, это он тебе говорит, что когда его хоронили, жена крестила землю и говорила: больше домой, скотина, не приходи, больше не приходи домой, я тебя не пущу. А он, ты знаешь, теперь без греха, отмыт радиацией добела, а она с тех пор всего два года и прожила, Конотоп оставляет след, метастазы пятятся по притокам вен, и теперь она каждый день толкает его крылом, говорит: ну зачем я туда поехала за тобой, мудаком, своим суррогатным сынком?" Наши мертвые говорят: "А он по утрам ходит по облакам и говорит себе: говорит Москва, говорит Москва, московское время — четыре часа утра, Киев пока не тронут, но кое-где поблизости грохнуло, как никогда, отзовитесь, малые города, отзовитесь, малые города!"