О пользе проклятий - Панкеева Оксана Петровна

– Вот еще! Ты тут вовсе ни при чем, так что не льсти себе.

– Не буду, – согласился Кантор. – А в чем тогда дело? Объясни.

– Да не хочу я ничего рассказывать. То Жак пристал, теперь ты… Надоело всем и каждому жаловаться. Тем более что это все равно бесполезные разговоры.

– Вовсе нет, – возразил Кантор. – Не нужно пересказывать то, что ты рассказала Жаку. Мы оба знаем, как все было на самом деле. Вот и скажи, что я напился, как свинья, накормил тебя наркотиками, затащил в постель, оттрахал в свое удовольствие, даже не подумав, что причиняю тебе боль. А кроме того, я еще и смылся, даже не сказав тебе «спасибо» за прекрасную ночь. Но это исключительно по причине похмелья.

– Ах, как же это недостойно! – тихо прыснула Ольга. Потом, спохватившись, пояснила: – Это Элмар всегда, как отмочит чего-то спьяну, вот так раскаивается. Как вы с ним похожи. Это потому, что вы оба воины или ты все-таки тоже принц?

– Я тебя не обманывал. Никакой я не принц. И разве я неправду сказал?

– Ну, это зависит от восприятия. Напились мы с тобой вместе, наркотики ты в меня силком не запихивал и фиг бы затащил меня в постель, если б я сама не хотела. И вовсе это не так больно, как рассказывают, особенно под таким «наркозом». А вот «спасибо» мог бы и сказать, это единственное, что действительно правда. Если тебе так понравилось, как ты говоришь.

– Спасибо, – серьезно сказал Кантор. – И все?

– На здоровье. А что еще может быть?

– Больше ты на меня ни за что не обижаешься?

– Да нет, с чего ты взял?

– В общем, было за что… – Он не стал договаривать, поняв, что она действительно не поняла, в чем причина его раскаяния. Ну откуда она могла знать, как это должно быть… как это бывает… иначе? Это он, старый опытный ходок по дамам, лежит теперь и страдает, не зная, куда деться от стыда, что протаскал девушку всю ночь и не доставил ей никакого удовольствия. Это уязвленное самолюбие напоминает ежеминутно, что он не прав, что облажался, потерял квалификацию и все такое. А она даже не поняла, что именно было не так, решила, что так и должно быть… – Знаешь что, раз уж ты на меня больше не сердишься, ложись рядом, поболтаем лежа. Я так хочу тебя обнять, а вставать боюсь. Ты не против? Если после той ночи больше не желаешь иметь со мной дела, скажи, я пойму.

Она молча скользнула под одеяло и пристроилась рядом. Кантор обрадованно обнял ее и легонько прижал к себе, стараясь не слишком резко вздрагивать, чтобы не напугать раньше времени.

– Ты сейчас… какой? – спросила она. – Обычный?

– Наверное. Не может же колдовство длиться так долго.

– Мрачный неразговорчивый тип?

– Он самый, – засмеялся Кантор. – А что, не похоже?

– Не очень. Ты меня разыграл?

– Нет. Я правда такой. Просто очень рад тебе. Страшно подумать, что мы могли никогда больше не увидеться. И как тебя угораздило?.. Если не из-за меня, тогда почему? Что случилось? Может, все-таки расскажешь?

Ольга вздохнула и начала рассказывать. О беспросветности жизни, о вечной тоске, о своем одиночестве и бессмысленности существования. О том, как ее достало все на свете и как редко что-либо меняется. О том, что чужой мир, который поначалу казался сказкой, со временем стал до боли похож на родной. О том, как часто ей хочется плакать без причины, и о своих стихах. О том, как она однажды напилась сама с собой у зеркала, что уже не раз сидела за столом с пистолетом в руках, но так и не решилась. И, наконец, о том, как однажды случилось нечто совершенно безумное и волшебное – хоть раз в жизни мужчина, который ей понравился, оказался свободен и ответил ей взаимностью, от чего она почему-то решила, что в ее жизни что-то изменится. Как наутро сказка кончилась и все вернулось на свои места…. И как раз в тот момент, когда ей захотелось никогда больше не видеть ни этого мира, ни какого-либо другого, под руку попалась коробочка с шариками, от которых можно умереть быстро и безболезненно, не заляпав всю комнату кровью и мозгами.

Ольга говорила негромко и сбивчиво, не поднимая головы, но при этом не плакала. Она рассказывала, а он слушал, по-прежнему обняв ее и прижав к себе, и вспоминал, как это было у него. Было ведь. Недолго, совсем недолго, но было. И не раз. В камере следственной тюрьмы, когда казалось, что жизнь кончена, и он ничего не сделал только по причине глубокой апатии. В лагере, когда ему показалось, что лучше умереть, чем жить в таком дерьме, и он всерьез подумывал о том, чтобы броситься под вагонетку… и не сделал этого, потому что его очень вовремя разозлили. В горах, когда ему казалось, что после такого унижения жить вообще нельзя, но он был просто не в состоянии что-либо с собой сделать. И наконец в последний раз – здесь, в этой клинике, когда он понял, что с ним произошло, и, опять-таки, подумал, что жить не стоит… и его снова вовремя разозлили… Этот разговор Кантор помнил всегда.