Чернокнижники - Бушков Александр

Но он же не может вот так просто сдохнуть здесь, правда? Ему еще предстоит выйти в генералы и принять командование батальоном… а может, уже и нет. Время столь загадочно, что ничего нельзя сказать определенно, еще не факт, обернуться может и так, и этак…

Печальная мелодия сменилась другой, более задорной. Ну да, это все от потери крови, обман слуха, но как отчетливо…

• Напрасно мирные забавы
• продлить пытаетесь, смеясь.
• Не обрести надежной славы,
• покуда кровь не пролилась…

Левая рука онемела, и Брюсов фолиант со стуком обрушился на ступени крыльца. Хищно ощерясь, князь сделал осторожный шажок в сторону поручика. Превеликим усилием воли подняв разряженный пистолет на уровень княжеской физиономии, Савельев выдохнул:

— Не шали, Федька, пристрелю. Осади назад…

Князь, гримасничая, осадил. Обернулся вдруг.

Когда Савельев услышал лихой разбойничий посвист и тоже посмотрел в ту сторону, решил в первый миг, что из-за потери крови к слуховым видениям добавились зрительные.

Из-за правого угла особняка вывалила немаленькая орава самых натуральных чертей: дюжие, проворные, иные прямо-таки гвардейских статей, кто в черной, кто в бурой косматой шерсти с ног до головы, немаленькие рога, болтающиеся хвосты с кисточками, ярко-красные хари. Они неслись к крыльцу, завывая и визжа, свища и улюлюкая, вопя и ухая.

Лишь рассмотрев у передних в лапах автоматы, он понял, что к чему. Пошатываясь, улыбался счастливо и бессмысленно.

Черти взапуски неслись к крыльцу. Один, покосившись на кучку крестьян, вскинул толстую серебристую трубку с округлым баллоном — и в сторону мирных пейзан^[3] ударила золотисто-рыжая огненная струя длиной в пару аршин. Никого, разумеется, не опалило — расстояние до оторопевших крестьян было вдесятеро дольше, нежели длина пламени — но впечатление произвело нешуточное.

Словно очнувшись от оцепенения, мужики с воплями разбегались в совершеннейшей панике — кто-то кинулся в дом, кто-то, ошалевши, пытался перелезть через забор в двух шагах от распахнутой калитки, один и вовсе, потеряв всякое соображение, кинулся со всех ног по колее, в сторону Москвы, да так и мчался, пока не исчез за поворотом… «Черти» вереницей проносились мимо, один за другим исчезая в распахнутой парадной двери. Из-за угла выбегали все новые и новые, их набралось уже, пожалуй, не менее двух взводов полного состава. Очередной не пронесся мимо, а повернул к Савельеву, подхватил его под локоть и рявкнул голосом капитана Калязина:

— Доктора, живо! Где доктор? Как вы, поручик?

— Могло… быть… хуже… — четким голосом выговорил Савельев, делая шаг навстречу другому «черту», тащившему здоровенный докторский саквояж.

И теперь только позволил себе провалиться в беспамятство.

ЭПИЛОГ

Маевский вошел беззаботной кавалерийской походочкой, приблизился к постели, внимательно осмотрел Савельева, покачал головой, присвистнул:

— Впечатляет… Ты, Аркашенька, как две капли воды на египетскую мумию похож…

— Сам вижу, — сказал поручик.

Действительно, так оно и было: открытыми для обозрения и невредимыми остались только голова и левая рука — а все остальное почти сплошь покрыто повязками. Его штопали, как ветхий сюртук: зашили не только подранное плечо, но и многочисленные глубокие порезы от когтей. Однако никакого такого особого вреда раны не принесли: в самом деле, бывает и хуже… Заживет, как на собаке, правой рукой уже можно осторожно шевелить, не ощущая боли, а остальное так, зудит и ноет…

Осмотрев единственную капельницу — из которой только-только пошли в кровь разные полезные препараты — Маевский сказал с натуральной, не наигранной бодростью:

— Дешево отделались, сударь мой. Год назад я в соседней палате сразу с четырьмя баклажками и в полном, законченном беспамятстве. Честное слово. А видел бы ты, каким вытащили Вербицкого из Берлина сорок пятого годочка… Ага. Судя по домашним яствам в горшочках и судках, кои я без труда усматриваю на столике, совсем недавно навещала супруга?

— Ага.

— Ну и как? — серьезно спросил Маевский.

— Слезы были, — досадливо морщась, ответил поручик.

— Офицерская жена, должна понимать…

— Да все она понимает, — сказал Савельев. — Рыданий, слава богу, не было. Но слезы были.