Вспомни о Флебе - Бэнкс Иэн

И ещё они позволяли предполагать вокруг себя атмосферу таинственного притворства (и это в обществе, буквально поклоняющемся открытости), безрадостные постыдные дела и моральную относительность (в обществе, придерживающемся абсолютных понятий: жизнь/хорошо; смерть/плохо; удовольствия/хорошо; боль/плохо). Это действовало одновременно притягивающе и отталкивающе, но в любом случае волнующе. Никакая другая часть Культуры не показывала лучше, что собой представляет общество как целое, и не использовала воинственные основы веры Культуры. И всё же ни одна другая её часть не овеществляла наихудшим образом повседневный характер Культуры.

Во время войны «Контакт» стал армией Культуры, а «Особые Обстоятельства» её разведывательными и тайными службами (эвфемизм стал лишь ненамного прозрачнее, вот и все). И в ходе войны позиция «Особых Обстоятельств» изменилась к худшему. Особый отдел стал резервуаром для чувства вины, которым страдали люди Культуры, потому что они вообще изъявили готовность вступить в войну. Чувства пугающего, как неизбежное зло, оскорбительного, как безрадостный моральный компромисс, и стесняющего, как нечто такое, о чём люди думают очень неохотно.

И «ОО» действительно пытались думать за всех, а ОО-мозги считались ещё циничнее, аморальнее и коварнее, чем те, из которых состоял «Контакт»; машины без иллюзий, считавшие своей гордостью думать обо всём возможном до самого последнего предела. Поэтому уже заранее было безнадёжно предсказано, что именно так и случится. Особый отдел станет парией, козлом отпущения, а его слава — той самой железой, что должна впрыснуть яд в совесть Культуры. Но Хорза сказал себе, что знание всего этого совсем не облегчает жизнь таким, как Бальведа. Люди Культуры страдали, если их кто-то не любил, и ещё больше, если это были их сограждане. Задача этой женщины была достаточно трудной и без этого дополнительного бремени — знания, что задача эта куда отвратительнее для большинства людей её собственной стороны, чем для врага.

— Так и быть, Бальведа… — Он потянулся, расправил затёкшие в скафандре плечи и провёл пальцами по редким пожелтевшим седым волосам. — Время научит.

Бальведа безрадостно улыбнулась.

— Никогда не будет сказано правдивое слово.

— В любом случае спасибо, — сказал он.

— За что?

— Вы укрепили мою веру в исход этой войны.

— Ах, уходите, Хорза! — Бальведа вздохнула и опустила глаза.

Хорзе захотелось коснуться её, потрепать её короткие чёрные волосы или ущипнуть за бледную щеку, но он подумал, что это ещё больше выведет её из себя. Слишком хорошо ему была знакома горечь поражения, чтобы ещё больше ухудшать опыт знакомства с ней тому, кто до конца оставался честным и достойным противником. Поэтому он подошёл к двери и после нескольких слов с охранником был выпущен.

— А-а, Бора Хорза, — сказал Ксоралундра, когда Оборотень вышел из камеры. Кверл только что спустился с мостика. Охранник у двери заметно подтянулся и смахнул с карабина воображаемую пыль. — Как поживает наш гость?

— Она не очень счастлива. Мы обменялись оправданиями, и, кажется, я выиграл по очкам. — Хорза ухмыльнулся. Ксоралундра остановился рядом с человеком и посмотрел на него с высоты своего роста.

— Хм. Ну, если вы не хотите праздновать свою победу в вакууме, то в следующий раз, когда вы покинете мою кабину, пока мы находимся в боевой готовности, предлагаю помнить о вашем…

Следующего слова Хорза уже не слышал. Взвыла корабельная сирена.

Идиранский сигнал тревоги — на военном корабле или где-либо ещё — состоит из звуков, похожих на серию очень резких взрывов. Это усиленная версия идиранских ударов в грудь, сигнала, которым идиране пользовались многие сотни тысяч лет назад, пока не стали цивилизованными, чтобы предупреждать других в своей стае или клане. Он производился грудной хлопушкой, третьей искривлённой рукой идиран.

Хорза зажал ладонями уши, пытаясь перекрыть ужасный шум. Он чувствовал ударные волны на своей груди, проникающие сквозь незастёгнутые рукава и воротник скафандра. Такое чувство, будто его подняли и прижали к переборке. Только теперь он заметил, что закрыл глаза. Несколько секунд казалось, что его вовсе не спасли, что он не покидал стен камеры-клоаки и что настал миг его смерти, а всё остальное было лишь странным и удивительно живым сном. Хорза открыл глаза и уставился в роговую морду яростно трясущего его кверла Ксоралундры; в это мгновение корабельная тревога смолкла и стих интенсивный до боли вой, и кверл громко сказал прямо в лицо Хорзы: