Тирмен - Валентинов Андрей

– Настоящие колдуны! В Сибири дело было, под Красноярском. Глушь, тайга, прокурор-медведь… А в донесении добрые люди написали: село маленькое, на три избы, там у колдунов хаза-малина. Не явка, выше бери – резидентура.

– Взгляд оный колдун имеет зело мутный, – откликнулся Кондратьев. – Зраком страшен, лицо в цвет свинца, брови черны и над носом срощены. Нос же крючковат, улыбка зла, власы не чесаны и не мыты, стан согбен, походка же задумчива. Особливо к вечеру, ибо тот не колдун, кто трезв бывает.

Кудесники его не волновали. Порядок бьет хаос. Штандартенфюрер Фегелейн смотрит на карту. Тропинки, просеки, гати… У гансов отличные карты, когда только озаботиться успели, сволочи?

– Похоже, – чуть поразмыслив, согласился Карамышев. – Хоть в приметы вписывай. Ты меня идиотом не считай, Кондратьев. Одно дело туфта для протокола, чтобы дело закрыть. Совсем другое – если правда. Знаешь, что такое волхвование под мертвой рукой? И не надо, крепче спать будешь. Ничего, повязали…

– И пальцы в дверь?

Техник-интендант 1-го ранга поднялся на ноги. Хрустнул суставами, поглядел вперед, в стену тумана, приближающуюся от опушки. Хаос исчислить трудно, но можно. Скоро выступать. Райтерштурмы Фегелейна идут по пятам…

– Пальцы? – Энкавэдист тоже встал. Одернул мятую гимнастерку, поморщился словно от зубной боли. – Рассказал бы я тебе, Кондратьев, какие бывают «пальцы»! Нам выдали правительственное задание: колдунов повязать, показания вытрясти – и овладеть методикой. Для нужд обороны и народного хозяйства.

– И как?

– А, мать его гроб, никак! – Карамышев мрачно сплюнул. – Хитрые оказались, вражины! Все, казалось бы, правильно, слово в слово, буква в букву. И рука мертвая, где надо, висит. А не действует. Не пускает что-то. Или кто-то.

– Так с чем идем в банк?

Техник-интендант смотрел влево, где за деревьями скрывалось шоссе Минск—Москва: смертоносный асфальт, от которого все эти недели он старался держаться подальше.

– Фегелейн ждет нас на болоте, – не дождавшись ответа, сказал Петр. – Или за болотом, на юге, в глуши. Мы пойдем по шоссе.

Энкавэдист хотел было выругаться, открыл рот…

Закрыл.

Руки по швам, подбородок вверх. «Смир-р-рна-а!»

– Так точно, командир! По шоссе.

Понял, опричник? Понял, неглуп. Зато эсэсы не поймут. Не исчислить тебе хаос, штандартенфюрер Фегелейн! По крайней мере, в ближайшие дни.

– Кстати, лейтенант. Ты говорил о двух причинах.

– Каких? – удивился Карамышев. Но быстро вспомнил, хмыкнул: – Насчет вражин? Вторая – внутренняя, самая важная. Любое подполье вынуждено подбирать новых людей. И чем дольше оно существует, тем больше вероятности нарваться. Сломают новичка на деньгах, на бабе, на чем угодно. Но не это – главная червоточинка. Найдется дурак – или умник, все равно, – который вреднее всякой бомбы окажется. Изнутри дело разнесет. Не трус, не предатель, хуже – идейный псих. Как Сергей Дегаев у народовольцев. Не предал, не продал – с концами уничтожил, потому как сам из системы. Доступно?

Кивнул Петр Кондратьев: доступно. На стену тумана поглядел.

– А у меня дед был народовольцем.

9

– Что мне будет, если я откажусь? – спросил Данька.

Они с Петром Леонидовичем сидели в открытом кафе на площади Поэзии. Теплая погода давала возможность летней площадке продлить существование, еще вчера, казалось, вечное, а сейчас зыбкое и эфемерное, как багряный лист на ветке клена. Бедняга старалась вовсю: кряхтела динамиком магнитофона, манила крохотными, на четверых, шатрами, расписанными рекламой. День, неделя, и она уйдет в небытие на добрых полгода, превратившись в асфальтовую пустыньку, обнесенную решеткой из узорчатого металла.

А потом воскреснет из мертвых.

– Что тебе будет?

Дядя Петя собрал в уголках глаз задумчивые морщинки. Обычно предпочитая чай, сейчас он заказал себе у приветливой толстушки-официантки графинчик, где плескалось сто пятьдесят граммов водки, и два бутерброда с салями.

– Что, значит, будет… – повторил старик, наполняя одну-единственную рюмку.

Не спеша ответить, он взял рюмку за тонкую ножку и выпил водку до дна.

Без тоста, словно на похоронах.

У Даньки оборвалось сердце. Настроение и так было – гаже некуда, а теперь и вовсе испаскудилось. Что-то родное грозило сломаться на веки вечные. Крак, и ты уже другой, и жизнь другая, и дядя Петя – не дядя Петя, а Кондратьев П.Л., человек чужой и равнодушный. А вместо будущего, простого, понятного, еще минуту назад трепыхавшегося в руках, – неизвестность, журавлиная тайна в смутных облаках.