Давайте все убьем Констанцию - Брэдбери Рэй

– Вот фонарик, Генри.

– Духи, ты сказал?

– Тридцать лет по четыре сеанса в день.

– Не держи меня за локоть, а то я чувствую себя бесполезным. Если упаду, пристрели меня!

И Генри двинулся, почти не отталкиваясь от кресел, по проходу к оркестровой яме и обширным помещениям сверху и снизу.

– Все темнее? – спросил он. – Давай-ка я включу фонарик.

Вспыхнул огонек.

– Ага. – Генри улыбнулся. – Так-то лучше!

В темном, без освещения, подвальном этаже за комнатами следовали комнаты, все стены были в зеркалах, отражения переотражались, пустота глядела на пустоту, заливы безжизненного моря.

Мы вошли в первую, самую большую комнату. Генри крутил фонариком, как лучом маяка.

– Духов тут внизу до черта.

Луч потонул в океанских глубинах.

– Они не такие, как наверху. Призрачней. Меня всегда интересовали зеркала и то, что называют отражением. Другое «я», верно? В четырех или пяти футах от тебя, под коркой льда? – Генри, потянувшись, коснулся стекла. – Есть там кто-нибудь под коркой?

– Ты, Генри, и я.

– Елки-моталки, хотелось бы мне в этом убедиться.

Мы двинулись вдоль холодного ряда зеркал.

Они были тут. Больше, чем духи. Надписи на стекле. Я, должно быть, шумно втянул в себя воздух: Генри направил фонарик мне в лицо.

– Видишь что-то, чего я не вижу?

– Боже мой, да!

Я протянул руку к первому холодному Окну во Время.

На пальце остался слабенький след старой губной помады.

– Да? – Генри склонился, словно рассматривая мое открытие. – Что там?

– Марго Лоренс, R. I. P.[80], октябрь двадцать третьего.

– Кто-то припрятал ее здесь, за стеклом?

– Не совсем. А наверху, футах в трех, другое зеркало: Хуанита Лопес, лето двадцать четвертого.

– Ничего в голове не всплывает.

– Следующее зеркало: Карла Мур, Рождество, двадцать пятый год.

– Ага, – встрепенулся Генри. – Немой фильм, но один зрячий приятель как-то на дневном сеансе читал мне титры. Карла Мур! Она была не из последних!

Я направил свет фонарика.

– Элинор Твелвтриз, апрель двадцать шестого, – читал я.

– Хелен Твелвтриз играла в «Коте и канарейке»[81]?

– Может, это ее сестра, но трудно сказать, когда столько было псевдонимов. Люсиль Лесюэр стала Джоан Кроуфорд[82]. Лили Шошуан пережила второе рождение как Клодетт Кольбер[83]. Глэдис Смит – Кэрол Ломбард. Кэри Грант был Арчибальдом Личем[84].

– Ты мог бы вести викторину. – Генри вытянул ладонь. – Это что?

– Дженнифер Лонг, двадцать девятый.

– Она умерла?

– Исчезла, приблизительно тогда же, когда сестра Эйми погрузилась в море и восстала к новой жизни на берегу Аллилуйя.

– Сколько там еще имен?

– Столько же, сколько зеркал.

Генри облизал палец.

– Недурно! Прошло много времени, но… помада. Какого цвета?

– Танжи, оранжевая. Летний зной, Коти. Ланвьер, вишня.

– Как по-твоему, зачем эти леди писали свои имена и даты?

– Потому, Генри, что речь не идет о многих леди. Все эти разные имена написаны одной женщиной.

– Одной женщиной, которая была не леди? Подержи мою трость, пока я думаю.

– У тебя нет трости, Генри.

– Удивительно, как рука ощущает предметы, которых нет. Хочешь, чтобы я угадал?

Я кивнул, хотя Генри не мог этого видеть, в расчете, что он ощутит движение воздуха. Мне хотелось, чтобы он сказал это вслух, нужно было услышать это имя. Генри улыбнулся в зеркала, и они ответили стократной улыбкой.

– Констанция.

Его пальцы тронули стекло.

– Та самая Раттиган, – добавил он.

Генри снова склонился, провел пальцем по красной надписи и поднес его к губам.

Перешел к следующему зеркалу, повторил манипуляции.

– Вкус разный, – заметил он.

– Похоже, и женщины разные?

– Все возвращается. – Его глаза обратились в щелки. – Боже, боже. Сколько женщин прошло через мои руки, через мое сердце, приходили незримые и уходили; и все эти запахи. Почему у меня чувство, будто в меня вставили затычку?

– Потому что у меня тоже такое чувство.

– Крамли говорит, когда ты отвернешь кран, лучше держаться подальше. Ты хороший мальчик.

– Я не мальчик.

– Ты разговариваешь как в четырнадцать лет, когда у тебя ломался голос и ты пытался отрастить усы.

Он тронул стекло и уставил невидящий взгляд на след старой помады.

– И все это имеет какое-то отношение к Констанции?

– Похоже.

– У тебя крепкие нервы; я это знаю, мне читали ерунду, что ты пишешь. Моя мама сказала как-то, что крепкое солнечное сплетение лучше, чем два мозга. Большинство людей слишком полагаются на свой мозг, но лучше бы им прислушиваться к этой штуковине под ребрами. Ганг… ганглий? Моя мама никогда ее так не называла. Домашний паук, вот как она говорила. Когда ей попадался на пути кретин-политик, у нее всегда появлялось особое ощущение повыше живота. Когда паук корчился, она улыбалась: да. Но когда он сжимался в шар, она закрывала глаза: нет. Точь-в-точь как ты… Моя мама тебя раскусила. Говорила, ты пишешь свои шутковатые – это значило жутковатые – истории не серым веществом. Ты дергаешь за лапки паука, что сидит под ребрами. Мама говорила: «Этому малышу отрава не страшна, он знает, как извергнуть из себя людской яд, что делать со свернувшимся в шар пауком, чтобы он развернулся». Говорила: «Он не станет ночами прожигать жизнь, чтобы до срока состариться. Из него бы вышел великий врач, который умеет вырезать и выбросить болячку».

– И это все слова твоей мамы? – Я залился краской.

– Женщины, которая родила двенадцать детей, шестерых похоронила, остальных вырастила. Один плохой муж, один хороший. У нее были свои тонкие соображения насчет того, на каком боку лежать в постели, чтобы распутать, высвободить кишки.

– Хотел бы я с ней увидеться.

– Она по-прежнему в форме. – Генри приложил к груди ладонь.

Он изучил невидимые зеркала, вынул из кармана черные очки, протер и надел.

– Теперь порядок. Раттиган… эти имена… что она, совсем рехнулась? Если по-честному, она бывала когда-нибудь нормальной?

– В открытом море. Слышал, она плавала с тюленями, тявкала по-тюленьи, свободная как ветер.

– Может, лучше бы она там и оставалась.

– Герман Мелвилл, – пробормотал я.

– Что-что?

– «Моби Дика» осилил за несколько лет. Мелвиллу нужно было оставаться в море, вместе с Джеком, его преданным другом. Земля? На берегу его душа рвалась на части. Старел тридцать лет на таможенном складе, полумертвый.

– Бедный сукин сын, – прошептал Генри.

– Бедный сукин сын, – тихо повторил я.

– А Раттиган? Думаешь, ей бы надо жить в море, а не в ее причудливом доме на берегу?

– Он большой, яркий, белый и красивый, но это гробница, полная призраков. Как те кинофильмы наверху, сорок футов высотой, пятьдесят лет шириной, как эти зеркала и женщина, которая, непонятно почему, их ненавидит.

– Бедный сукин сын, – пробормотал Генри.

– Бедная сука, – проговорил я.

– Посмотрим еще, – сказал Генри. – Включи свет, чтобы мне не нужна была трость.

– Ты разве чувствуешь, когда свет включен?

– Глупое дитя. Прочитай мне имена!

Я взял его за руку и пошел с ним вдоль стены с зеркалами, читая имена.

– Даты под именами, – скомандовал Генри. – Они теперь более свежие?

1935. 1937. 1939. 1950. 1955.

В сопровождении имен, имен и имен – и все разные.

– Слишком много, – сказал Генри. – Это все?

– Еще одно зеркало и дата. Тридцать первое октября. Прошлого года.

– Как получается, что все твои приключения приходятся на Хэллоуин?

– Судьба и провидение благосклонны к таким занудам, как я.

– Дату ты назвал, но… – Генри тронул холодное стекло. – Имени нет?

– Нет.

– Собирается вернуться и добавить имя? Явиться потихоньку, услышит разве что собака, и без света. Она…

– Помолчи, Генри. – Я смотрел в конец зеркального ряда, во тьму подвала, где бегали тени-призраки.

– Сынок. – Генри взял меня за руку. – Пойдем.

– Еще одно. – Я сделал десяток шагов и остановился.

– Не рассказывай. – Генри втянул в себя воздух. – Под тобой кончился пол.

Я посмотрел вниз, в круглое отверстие. Тьме внизу не было конца.

– Судя по звуку, пусто. – Генри вдохнул. – Ливневый сток с чистой водой!

– Под задней частью кинотеатра, да.

– Черт!

Внезапно внизу хлынул поток, чистый прилив с запахом зеленых холмов и прохладного воздуха.

– Пару часов назад шел дождь. Избыточные воды доходят сюда за час. Большую часть года сток стоит сухой. А теперь там около фута глубины, бежит в океан.

Я наклонился и потрогал края отверстия. Ступени.

– Тебе не вздумалось, надеюсь, спускаться? – встревожился Генри.

– Темно и холодно, и к океану путь далек, а если не будешь осторожен, можно утонуть.

Генри фыркнул.

– Вообразил, она пришла этим ходом, чтобы проверить надписи?