Сборник 4 ЛЕКАРСТВО ОТ МЕЛАНХОЛИИ - Брэдбери Рэй

Ввысь и еще ввысь, выше, выше! Весенний разлив, летний поток, нескончаемая река крыльев!

Негромко прозвенел звонок.

— Сейчас, — прошептал он, — сейчас я проснусь. Еще минуту…

Эгейское море за окном скользнуло прочь; пески Атлантического побережья, равнины Франции обернулись пустыней Нью-Мехико. В комнате, возле его детской постели, не всколыхнулись перья, скрепленные золотым воском. За окном не качается наполненная жарким ветром серебристая груша, не позванивает на ветру машина-бабочка с тугими перепончатыми крыльями. Там, за окном, только ракета — мечта, готовая воспламениться, — ждет одного прикосновения его руки, чтобы взлететь.

В последний миг сна кто-то спросил его имя.

Он ответил спокойно то, что слышал все эти часы, начиная с полуночи:

— Икар Монгольфье Райт.

Он повторил это медленно, внятно — пусть тот, кто спросил, запомнит порядок, и не перепутает, и запишет все до последней неправдоподобной буквы.

— Икар Монгольфье Райт.

Родился — за девятьсот лет до Рождества Христова. Начальную школу окончил в Париже в 1783-м. Средняя школа, колледж — "Китти Хок", 1903-й. Окончил курс Земли, переведен на Луну с Божьей помощью сегодня 1 августа 1970-го. Умер и похоронен, если посчастливится, на Марсе, в лето 1999-е нашей эры. Вот теперь можно и проснуться.

Немногие минуты спустя он шагал через пустынное летное поле и вдруг услышал — кто-то зовет, окликает опять и опять.

Он не мог понять, был ли кто-то позади или никого там не было. Один ли голос звал или многие голоса, молодые или старые, вблизи или издалека, нарастал ли зов или стихал, шептал или громко повторял все три его славных новых имени — этого он тоже не знал. И не оглянулся.

Ибо поднимался ветер — и он дал ветру набрать силу, и подхватить его, и пронести дальше, через пустыню, до самой ракеты, что ждала его там, впереди.

Бандероль пришла после полудня. Мистер Эндрю Лимен встряхнул ее и сразу догадался, что там: оно зашуршало, словно большой волосатый тарантул.

Наконец, собравшись с духом, он снял обертку и откинул крышку с белой картонной коробки. Оно лежало на белоснежном парчовом ложе, щетинистое и столь же безличное, как пружины в старом диване. Эндрю Лимен усмехнулся.

— Индейцы пришли и ушли, а это осталось, как напоминание, как угроза. Ну… Давай!

И он натянул на бритую голову блестящий черный парик. Потом притронулся к нему — так прикасаются к шляпе, приветствуя знакомого.

Парик сидел на удивление хорошо, а главное — прикрывал черную круглую вмятину над бровью. Эндрю Лимен внимательно осмотрел незнакомца в зеркале и завопил от радости:

— Эй, ты, там, как тебя зовут? Похоже, я встречал тебя на улице, но теперь ты выглядишь получше. Почему? Потому что этого больше нет, не видно проклятой дыры, никто не догадается, что она была вообще. С Новым годом, дружище, вот что это значит, с Новым годом!

Он ходил и ходил по небольшой своей квартире, улыбался кому-то, с кем-то раскланивался, но все не решался открыть дверь и явить себя миру. Он снова подошел к зеркалу, скосил глаза, рассматривая в профиль человека, который подошел к зеркалу с другой стороны, и все время улыбался, потряхивая новой шевелюрой. Потом, все еще усмехаясь, сел в кресло-качалку, усмехаясь, попытался читать "Еженедельник Дикого Запада" и "Удивительный мир кино", но все никак не мог унять свою правую руку: она то и дело робко вползала по лицу, чтобы потрогать завитки новых волос.

— Разреши-ка угостить тебя, дружище!

Открыв обшарпанную аптечку, он три раза глотнул прямо из бутылки. Глаза увлажнились, и он совсем было собрался отломить жевательного табаку, но вдруг застыл, прислушиваясь.

Из коридора донесся шелест, словно мышка пробежала по истертому ковру.

— Мисс Фрэмуэлл, — шепнул он зеркалу.

В одно мгновение парик очутился в своей коробке, словно он сам спрятался там, испугавшись. Эндрю Лимен захлопнул крышку, лоб покрылся испариной — и все это от одного звука женских шагов, легкого, как лепет летнего ветерка.

Покраснев, он на цыпочках подошел к заколоченной двери в стене, прижался к ней своей изуродованной головой. Он слушал, как мисс Фрэмуэлл отпирает свою дверь, как притворяет ее за собой, как легко ходит по своей комнате среди колокольчиков китайского фарфора и перезвона ножей в обычной предобеденной круговерти. Потом он отступил от двери — закрытой, захлопнутой, запертой и забитой четырехдюймовыми стальными гвоздями. Ночами Лимен часто вздрагивал в своей постели: ему казалось, что он слышит, как мисс Фрэмуэлл тихо вытягивает один гвоздь за другим, как отодвигается задвижка, скользит вбок язычок замка… Вот это чудилось ему в преддверии сновидений.

С час или около того она шелестела чем-то в своей комнате. И сгустилась тьма. И взошли звезды и воссияли. И он подошел к ее двери, и ему подумалось, что она, наверное, сидит на крыльце или гуляет в парке. Там она могла бы распознать его третий глаз, слепой и всегда открытый, только на ощупь, пробежав пальцами по его лицу, словно по азбуке Брайля. Но маленькие белые пальцы никогда не протянутся к этому шраму через тысячи миль. Он ей так же безразличен, как оспины на лунном диске. Эндрю Лимен споткнулся о корешок "Удивительных научных рассказов". Фыркнул. Возможно, если она вообще когда-нибудь подумает об этой ране, ей представится, будто давным-давно прилетел метеор, ударил его, и исчез там, где нет ни кустика, ни деревьев, есть только необъятное пространство, прозрачное на миллионы миль. Ведь читала же и она что-нибудь в этом роде. Он снова фыркнул, помотал головой. Может быть, может быть. Как бы то ни было, он никогда не посмеет показаться ей при свете солнца.

Он подождал еще час, время от времени сплевывая табачную жвачку в душную летнюю тьму.

Половина девятого. Пора.

Эндрю Лимен открыл дверь в коридор, на мгновенье задержался на пороге, глядя на коробку, где лежал чудесный новый парик. Нет, не стоит прикрываться.

Он подошел к ее двери, такой тонкой, что, казалось, будто из-за нее доносится биение сердца мисс Наоми Фрэмуэлл.

— Мисс Фрэмуэлл, — вздохнул он.

Ему захотелось взять ее в ладони, словно маленькую беленькую птичку, и тихо говорить с ее молчанием. Смахивая со лба внезапно выступившую испарину, он задел свою рану и на один краткий миг испугался, что весь провалится в нее — с криком, вниз! Он приложил ладонь ко лбу, заслоняя эту пропасть. Все сильнее и сильнее прижимал он ладонь, пока ему не начало казаться, что отнять ее уже невозможно. Вдруг все переменилось. Теперь он уже боялся убрать ладонь со лба, боялся, что из этой дыры хлынет что-то ужасное, что-то тайное, и он утонет.