Этот бессмертный - Желязны Роджер

Если Хасана придется убивать, я сделаю это на законном основании.

Из маленького кафе на другой стороне улицы до меня донеслись звуки бузуки. Отчасти по собственному желанию, отчасти потому, что я, кажется, почувствовал за собой слежку, я перешел через дорогу и вошел в кафе.

Выбрав маленький столик, за которым я мог сидеть спиной к стене и лицом к двери, я заказал турецкий кофе, пачку сигарет и стал слушать песни о смерти, изгнании, беде и вечной неверности мужчин и женщин.

Внутри заведение оказалось еще меньше, чем выглядело с улицы – низкий потолок, грязный пол и темень. Певица оказалась приземистой, густо накрашенной женщиной в желтом платье. Слышалось позвякивание стаканов, в сумеречном воздухе висела пыль, под ногами пружинили сырые опилки. Мой столик стоял недалеко от стойки бара. Во всем кафе было человек десять-двенадцать: три девицы с заспанными глазами, держа бокалы сидели за стойкой, потом еще человек в грязной феске и еще один, уткнувшийся головой в скрещенные руки и похрапывающий. По диагонали от меня за столиком сидели и смеялись еще четверо. Остальные, каждый сам по себе, пили кофе, слушали, рассеянно глядели по сторонам и ждали, а может, наоборот, не ждали, событий.

Однако никаких событий не последовало. Поэтому после третьей чашки кофе я расплатился с толстым усатым хозяином и вышел.

Мне показалось, что температура на улице упала на несколько градусов.

Было пустынно и совершенно темно. Я свернул вправо – на бульвар Дионисия Ареопагита – и продолжал идти, пока не добрался до полуразрушенной ограды, огибающей южный склон Акрополя.

Позади за углом я услышал звук шагов. Постоял с полминуты – но вокруг была только тишина и кромешная ночная мгла. Пожав плечами, я вошел в ворота и направился дальше, к Дионисию Елевферию. От самого храма остался один фундамент. Я прошел мимо, к Театру.

Вечером, в гостинице, Фил предположил, что историческое развитие циклично, точно гигантские стрелки часов, день за днем проходящие через одни и те же числа.

– Историческая биология доказывает, что ты ошибаешься, – сказал Джордж.

– Я не имел в виду буквально, – ответил Фил.

– Тогда сначала нужно договориться о языке, на котором мы будем изъясняться.

Миштиго рассмеялся.

Эллен потянула Дос Сантоса за рукав и спросила что-то о бедных лошадках, на которых ездят пикадоры. Тот пожал плечами, налил ей еще Коккинелли и отпил из своего бокала.

– Это часть зрелища, – ответил он.

И по-прежнему никаких известий…

Я шел мимо того хлама и мусора, в который время превращает былое величие. Справа от меня вспорхнула потревоженная птица, испуганно вскрикнула и улетела прочь. Я продолжал идти, наконец добрался до старого Театра и спустился внутрь…

Дурацкие надписи, украшавшие мой номер, не развеселили Диану так, как я рассчитывал.

– Они здесь уместны. Конечно, уместны.

– Ха!

– В прежние времена тут висели бы головы убитых вами животных. Или щиты поверженных вами врагов. Теперь мы цивилизованны. Это новая манера.

– Еще раз ха-ха! – Я сменил тему. – Насчет веганца что-нибудь слышно?

– Нет.

– Вы охотитесь за его головой.

– Я не цивилизованна. Скажите-ка, Фил и прежде был таким придурком?

– Нет. Он и сейчас не дурак. Его беда в том, что он лишь наполовину талантлив. Сейчас его величают последним поэтом-романтиком, и он весь выпал в осадок. Его мистицизм дошел до абсурда, потому что он, подобно Водсворту, пережил свое время. Окружающий мир для него лишь искаженная копия прошлого.

Подобно Байрону, он некогда переплыл Геллеспонт, но теперь его, совсем как Йетса, развлекает лишь общество молодых девушек, которых он может утомлять своей философией или время от времени очаровывать каким-нибудь уместным воспоминанием. Он стар. В его творчестве еще вспыхивают иногда отблески былой мощи, но сам процесс создания был главным в стиле его жизни.

– Как это?

– Ну, как вам объяснить… Мне помнится один облачный день, когда он стоял на сцене Театра Диониса и читал написанный им гимн Пану. Там сидело человек двести-триста – бог знает, зачем они собрались.

Он еще не очень хорошо знал греческий, но очень внушительно говорил, в этакой харизматической манере. Через некоторое время начался слабый дождь, но никто не ушел. Гимн уже заканчивался, когда раздался удар грома, прозвучавший как взрыв хохота – и по толпе пробежала внезапная дрожь. Я, конечно, не хочу сказать, что все было как во времена Феспида, но многие из слушателей, уходя оглядывались.