Лотерея [Подтверждение] - Прист Кристофер

— Не сейчас. Слишком уж все это неожиданно, вот и все.

— Ладно, — сказал я, — а кто такая Джин? Это что, которая здесь сидела?

— Социальная работница, приставленная за мною следить. Она приходит ежедневно, чтобы проверить, не думаю ли я повторить этот номер. За мною приглядывают, и очень внимательно. Они меня выписали, а потом вдруг узнали, что у меня уже был такой случай, так что они испугались и теперь не спускают с меня глаз. Они считают, что мне опасно жить одной.

— Ты потрясающе выглядишь.

— Теперь со мною все в порядке. Я больше такого не сделаю. Хватит, я уже прошла через все это.

Она говорила резко, словно бы с вызовом, и это меня отталкивало. Похоже, именно этого она и хотела — оттолкнуть меня.

— Прости, — сказал я, — если все выглядело так, будто я тебя бросил. Мне сказали, что за тобой присмотрят и будут ухаживать. А я думал, что знаю, почему ты это сделала, и поэтому считал, что мне лучше уйти.

— Не нужно ничего объяснять. Это уже не важно.

— Почему ты так считаешь? Конечно же это важно!

— Для кого — важно? Для тебя или для меня?

Я молчал, тщетно пытаясь понять по ее лицу, что она думает.

— Ты на меня злишься? — спросил я в конце концов.

— За что мне на тебя злиться?

— За то, что я так тебя бросил.

— Нет… не злюсь.

— А что же тогда?

— Я не знаю. — Она прошлась по комнате, но это не было знакомое мне беспокойное метание. Теперь она просто уклонялась от разговора. Как и в спальне, здесь все было прибрано и начищено, я с трудом ее узнал. — Пошли в ту комнату, я хочу покурить.

Мы вернулись в спальню, и, пока она закуривала, сидя на краю кровати, я прошел к окну и задернул занавески. Она проводила меня взглядом, но ничего не сказала. Потом я сел в кресло, в котором прежде сидела та социальная работница.

— Грация, а что было с тобой… ну, в больнице?

— Меня малость подлатали и отправили домой. Вот, собственно, и все. Но затем социальная служба нашла мою старую историю болезни, и началась свистопляска. Впрочем, Джин нормальная тетка. Она будет рада, что ты вернулся. Я завтра же утром позвоню ей и скажу.

— А как насчет тебя? Ты-то рада, что я вернулся?

Грация стряхнула столбик пепла с сигареты и улыбнулась. Похоже, я сказал что-то смешное.

— Чему ты улыбаешься? — удивился я.

— Когда я выписалась, Питер, ты был мне нужен, но это не значит, что я тебя хотела. Будь ты здесь, ты бы снова меня довел, но зато социальщики оставили бы меня в покое. Так что слава богу, что тебя здесь не было, это дало мне хоть какой-то шанс.

— А почему ты считаешь, что я непременно тебя бы довел?

— Потому что ты всегда меня доводил! С того времени, как мы снова сошлись, ты только тем и занимаешься. — Грация дрожала всем телом. Позабыв о сигарете, на которой нарастал новый столбик пепла, она принялась выковыривать какие-то соринки из-под ногтей. — Когда меня отпустили домой, мне только и хотелось, что побыть одной, подумать и во всем разобраться, так что очень хорошо, что тебя здесь не было.

— Выходит, — сказал я, — мне и вообще не стоило возвращаться.

— Это тогда я не хотела тебя видеть, именно тогда.

— Так значит, сейчас ты меня хочешь?

— Нет. В смысле, теперь я не знаю. Я нуждалась в одиночестве и получила его. Что будет дальше, это совсем другое дело.

Мы оба смолкли, столкнувшись с одной и той же дилеммой. И я, и Грация знали, что мы опасны друг для друга, но при этом отчаянно друг в друге нуждались. Обсуждать ситуацию рационально не было никакой возможности: мы могли или просто пройти ее, вернувшись к совместной жизни, или поговорить безо всякой логики, на предельном эмоциональном накале. Грация изо всех сил старалась быть спокойной, я надеялся на свою вновь обретенную внутреннюю силу.

Мы были очень друг на друга похожи, именно это и обрекало нас на неудачу. Я оставил ее ради очередной попытки получше себя понять, она нуждалась в одиночестве. В меня вселяли робость окружавшие ее изменения: прибранная, без пылинки, квартира, новая прическа, цветущий вид. Рядом с ней я остро ощущал свою небритую физиономию, грязную, сплошь измятую одежду, провонявшее потом тело.

Но я ведь тоже успел уже выздороветь, а так как внешне это никак не проявлялось, мне нужно было ей об этом рассказать.

— Грация, — сказал я в конце концов, — теперь я стал сильнее. Ты, конечно, подумаешь, что я просто треплю языком, но это действительно так. Именно поэтому я и должен был уехать.

Все это время Грация внимательно рассматривала свежепропылесосенный ковер.

— Говори, — сказала она, вскинув на меня глаза. — Я тебя слушаю.

— Я думал, что ты это сделала из ненависти ко мне.

— Нет, из страха перед тобой.

— Пусть даже так. Ты сделала это из-за меня, из-за того, чем мы стали друг для друга. Теперь я это понимаю… но тут есть и нечто другое. Ты читала мою рукопись.

— Твою что?

— Мою рукопись. Я написал свою автобиографию, и тогда она лежала здесь. На этой кровати, когда я тебя нашел. Было понятно, что ты ее читала, и я знаю, что она могла тебя расстроить.

— Я не понимаю, о чем ты говоришь, — сказала Грация.

— Как это? Ты же должна это помнить! — Я огляделся по сторонам, впервые осознав, что не знаю, где теперь моя рукопись. Во мне шевельнулась тревога: а что, если Грация ее уничтожила или попросту выбросила?

— Это пачка бумаги, лежавшая раньше в моем саквояже. Где она теперь?

— Я перенесла все твое хозяйство в другую комнату. Нужно было здесь хоть немного прибраться.

Я встал и почти бегом направился в гостиную. На той же полке, что и стереопроигрыватель, рядом с пластинками — мои стояли отдельно — лежала небольшая стопка моих книг. В самом ее низу находилась моя рукопись, крест накрест стянутая резинками. Я сдернул резинки и перелистнул несколько страниц; слава богу, все было на месте. Некоторые страницы лежат не по порядку, но это ерунда. Успокоенный, я вернулся в спальню, где Грация успела закурить новую сигарету.

— Вот она, — сказал я, демонстрируя ей рукопись. — Ведь ты же ее читала, ну, в тот день?

Грация прищурилась, и явно не для того, чтобы получше видеть.

— Я хочу спросить тебя насчет этих…

— Позволь я тебе объясню, — заторопился я. — Я придаю ей большое значение. Я написал ее в Херефордшире до того, как переехал к тебе. Я уверен, что именно она была причиной наших трений. Ты думала, что я встречаюсь с другой женщиной, а в действительности я просто обдумывал написанное. С ее помощью я хотел найти себя. Но у нее нет конца. Когда ты попала в больницу, и было точно известно, что за тобою присмотрят, я уехал, чтобы попытаться ее закончить.

Грация молчала и только внимательно меня разглядывала.

— Да ты не молчи, скажи хоть что-нибудь.

— А о чем она, эта рукопись?

— Но ты же ее читала! Если не всю, то хотя бы отчасти.

— Я только взглянула, но ничего там не читала.

Я машинально подровнял свою рукопись и положил ее на стол. Скитаясь по островам, я даже ни разу о ней и не вспомнил. Ну почему так трудно говорить правду?

— Я хочу, — сказал я, — чтобы ты ее прочитала. Нужно, чтобы ты смогла понять.

Грация молчала и разглядывала пепельницу.

— Ты хочешь есть? — спросила она в конце концов.

— Не уходи от разговора.

— Знаешь, давай обсудим все это потом. Я проголодалась, а ты вообще выглядишь так, словно месяц не ел.

— А может, — сказал я, — все-таки сперва договорим? Это очень важно.

— Нет, я пойду что-нибудь приготовлю. И почему бы тебе не помыться? Твоя одежда вся здесь.

— Хорошо, — согласился я.

Ванная оказалась безупречно чистой и прибранной. В ней не было всегдашних гор грязной одежды, пустых тюбиков от зубной пасты и упаковок от туалетной бумаги. Когда я спустил в уборной, унитаз наполнился искрящейся голубой водой. Я быстро помылся, слыша все время за стенкой, как ходит и что-то стряпает Грация. Потом я побрился и надел все чистое. Встав на весы, я обнаружил, что сильно похудел.

Ели мы в гостиной за обеденным столом. Грация приготовила что-то совсем простое из риса и овощей, но это была лучшая пища из всего, что перепадало мне за многие дни. Я удивлялся, как же удалось мне выжить, где я спал все это время, что я ел? И вообще, где я был?

Грация ела неторопливо, однако в отличие от прежних времен ничего на тарелке не оставила. Она стала какой-то другой, почти мне незнакомой, и в процессе того же преображения стала легко узнаваемой. Это была та Грация, какой я всегда хотел ее видеть: освободившаяся от неврозов, хотя бы внешне, Грация, свободная от мрачных мыслей и внутренних напряжений, свободная от вечного беспокойства, результатом которого была ее взбалмошность. На место взбалмошности пришла незнакомая мне решительность. Грация делала огромные усилия, стараясь держать себя в руках; это вызывало у меня восхищение и самые теплые по отношению к ней чувства.