Часовщик - Кортес Родриго

— Он преступник, — отмахнулся Гаспар.

Но историк уже ничего не слышал и порывисто перекладывал разбросанные по всему столу чертежи.

— Потрясающе…

Он уже видел придуманную Часовщиком ключевую дату будущего календаря — Полдень Христианства — 1728 год. Это число, разделенное на 12 блоков, давало архивный массив в 144 года, и каждый такой час циферблата истории состоял из дюжины дюжин лет.

— Это поймет самый тупой архивариус… — ревниво напомнил о себе Гаспар. — 12 часов по 12 минут 12 секунд…

— Помолчи, — остановил его властным жестом историк.

Действительно, эта простая до примитивности, на всех трех уровнях похожая на циферблат схема позволяла единообразно переложить документы по всему католическому миру.

— Гаспар говорил, у тебя тут есть и раскладка булл… — нетерпеливо принялся хватать бумаги отец Клод. — Где она? Покажи…

Бруно громыхнул цепью и вытащил из стопки огромную помятую склейку. Принялся объяснять, и Гаспар лишь с улыбкой следил за оторопевшим историком. Бруно и впрямь рассредоточил папские буллы по секторам так логично, что никто не сумел бы догадаться, что это — все та же «парагвайская операция».

— Немыслимо… как ты это сделал? — выдохнул потрясенный отец Клод. — Мои люди годами над этим сидели…

— Я Часовщик, — спокойно произнес парень. — Это обычная механика.

С этого дня Бруно освободили от цепей, а на следующий день по его просьбе Гаспара мягко, но непреклонно оттеснили от участия в доработке Календаря. Этот разбитый параличом по его вине монах как-то раздражал часовщика. И все покатилось само собой, а главное, отец Клод был буквально счастлив и потакал самой малой прихоти Бруно.

Придуманная им дата Полдня Христианства — 1728 год от Рождества Христова — была не только практична, но и удивительно красива. Это число прекрасно делилось на число Иисуса — 24 ⁴⁸, давая в остатке утроенное число Иисуса — 72. И еще оно трижды делилось на число апостолов — 12!

Единственное, что по-прежнему вызывало споры, так это дата от сотворения мира. Еще в самом начале было решено, что католическая дата должна быть больше еврейской. Просто чтобы евреи знали свое место. И Бруно ее оторвал от еврейской на 1728 лет — как раз на срок от рождения Христова до Полудня католической Церкви.

Но едва теософы принялись увеличивать сроки жизни пророков, дабы дотянуть до указанной даты, как из канцелярии Папы пришли коррективы, — кому-то показалось, что магическое совпадение слишком отдает подлогом. И Бруно увеличил разницу на 20 лет.

Однако эта мелочь никак не влияла на его куранты в целом. Бруно уже видел, что его механизм теперь находится даже не на бумаге, а в головах у людей и работает именно оттуда, изнутри их голов.

— Как будет счастлив Папа, — бормотал отец Клод. — Он ведь и сам, как говорят, отличный часовщик… Ты не поверишь, Бруно, говорят, это он шпиндельный спуск придумал!

Бруно вздрогнул и тут же торопливо спрятал зловещую усмешку. Он прекрасно знал, кто на самом деле придумал шпиндельный спуск, и в том, что именно он, сын Олафа, заставляет весь Ватикан плясать под свою дудку, чуялось дыхание Вселенской справедливости.

Арестантов уводили на допросы ежечасно — изо дня в день, неделя за неделей. Кое-кто молчал, и этих инквизиторы пытали, но большинство не видели за собой греха, а потому рассказывали все как есть. И каждому, как по шаблону, вне зависимости от его положения в Ордене вменяли поклонение существующему лишь в инквизиторских умах демону Бафомету, святотатство и содомский грех.

— Почему они не спрашивают, как я юного Бурбона из Франции вез?! — натужно пошутил один из братьев. — Он мне тогда весь камзол слюной закапал! Новый камзол — представляете?!

Но большинство не желало шутить. Все знали, почему никто из инквизиторов не спрашивает о сути дела. А она заключалась вовсе не в том, чем занимался Орден, а в том, что с него еще можно взять. Потому что, едва престол Петров обмяк, а Папа подписал все, что требовалось, нашлись другие охотники до его денег и влияния. А значит, до влияния и денег Ордена. Обнищавшие на войне католические монархи Европы очень в этом нуждались.

Но Томазо думал не об этом. Его уже начали пытать, и развязка приближалась.

— Зачем вы упрямитесь? — недоумевал Агостино Куадра. — Вы же, по сути, все признали! Только покаяться и осталось.

— В том, что вы мне вменили, не было греха перед Господом, — стиснув зубы, цедил Томазо. — Других грехов — полно, а в этом — нет, не виноват.